Олимпия Клевская
Шрифт:
— Итак, вы намерены изобличить некоего греховного священнослужителя? — осведомился викарий.
— Да, сударь, — подтвердил аббат.
— И этот священнослужитель стал комедиантом?
— Да, сударь.
— Парламент изрядно ограничил наши возможности, — сказал викарий, — но правом провести расследование мы все еще располагаем.
— Ах! — вздохнул аббат д'Уарак. — Должен вас предупредить, что мы имеем дело с проходимцем, имеющим тонкий нюх: во время расследования он почует охотников и скроется.
— И как же его зовут?
При необходимости
— Это тот самый, что играет царей в городском театре, — сказал аббат.
— А, стало быть, это Баньер? — уточнил викарий, подобно многим священнослужителям того времени весьма искушенный в театральных делах.
— Именно так.
— Э, — протянул викарий, — однако играет он недурно, мне нравится его манера декламации: благородство жеста, мерность голоса.
— Да. О, в этом смысле я нимало не отрицаю его достоинств.
— Но вы утверждаете, что он беглый послушник?
— Да, он бежал из Авиньона, от тамошних иезуитов.
— Я напишу преподобному отцу Мордону, чтобы он потребовал его возвращения.
— Хорошо! Вот только… как я уже имел честь докладывать вам, когда требование преподобного отца Морд она будет получено, Баньера и след простынет.
Викарий задумчиво поскреб подбородок.
— Мне понятно, чего вы добиваетесь, — проговорил он. — Предварительного ареста, каковой мы официально объявим задержанием в целях предосторожности.
— К вящей славе нравственных устоев, — заметил аббат.
— Ну да, ad majorem Dei gloriam! — со смехом вскричал архиепископский викарий, в котором чувствовался легкий душок янсенизма, так что при удобном случае он был не прочь бросить камешек в огород отцов-иезуитов.
Аббат д'Уарак улыбнулся, блеснув своими красивыми белыми зубами.
— Итак, вы питаете постоянный интерес к делам иезуитов? — полюбопытствовал официал, улыбаясь, как и аббат, только, увы, без зубов.
— Я пекусь обо всем понемногу, — отвечал его собеседник, — в этом отношении я следую примеру моего родича-архиепископа, который является более пастухом, нежели пастырем. Вам, приверженцам старой школы, этого не понять, вы придерживаетесь какой-либо одной главной задачи. Если бы покойный король был жив, он бы вас обвинил в арноизме и порроялизме! Для меня же быть иезуитом значит уподобиться пчеле Горация: я собираю мед с цветов правоверности повсюду, тут и там…
— Будь то даже в театре, — вставил официал с самой тонкой из всех своих улыбок.
— Если я говорю «повсюду», господин викарий, — продолжал д'Уарак, — это значит, что мне нет нужды самому писать другу моего дяди, преподобному отцу Мордону, и вы понимаете — не правда ли? — что я охотно уступлю вам возможность оказать ему эту услугу.
— Превосходно, мой дорогой аббат, и я с величайшим удовольствием готов потрудиться ради пользы господ иезуитов, если они сами проявляют стремление быть столь любезными. Преподобный отец Морд он — человек умный, он не преминет воздать нам за услугу, которую я ему окажу.
— Ну, — спросил д'Уарак, — и когда же вы намереваетесь осуществить это задержание в целях предосторожности?
— Да в любое время, которое вы сочтете уместным, господин аббат.
— Не угодно ли сделать это сегодня же вечером?
— Сегодня вечером?
— Да.
— Это возможно?
— Вполне.
— Пусть будет сегодня вечером. У вас есть какие-либо пожелания касательно способа ареста?
— О, никаких! Желательно избежать скандала, вот и все.
— Итак, мы его схватим у него дома?
— Полагаю, это было бы наилучшим выходом.
— А где он живет?
— Я в точности не знаю.
Аббату не хотелось признаваться, что ему известно, где проживает Баньер: из этого слишком уж ясно следовало, что он знает также, где обитает Олимпия.
— Ах ты дьявол! — пробормотал викарий. — Вы не знаете в точности?
— Можно справиться об этом в театре, — отважился на подсказку д'Уарак.
— Вы правы, господин аббат. Мы так и сделаем.
— И последний вопрос.
— Задайте же его.
— Прошу вас, господин викарий, разъясните мне, каков будет ход дела, подобного тому, которым мы сейчас заняты.
— Это очень просто.
— Слушаю вас.
— Задержание в целях предосторожности, арест, заточение.
— Предварительное?
— Конечно, предварительное. Э, господин аббат, вы же сами отлично знаете, что в таких случаях все может быть только временным… Стало быть, как я сказал, заточение, потом жалоба преподобного отца-настоятеля, судебное разбирательство, временное водворение послушника в монастырь и судебное разбирательство, когда он предстанет перед официалом.
— А, перед официалом Авиньона!
— Нет, отнюдь нет! Перед официалом той местности, где беглец в последнее время жил и был подвергнут аресту.
— Очень хорошо! Следовательно, перед официалом Лиона.
— Ну да, Лиона. Уж, часом, не смущает ли это вас? — притворно-беспечным тоном осведомился викарий.
— Ни в коей мере, сударь. А потом?
— Потом, скажем так, суд.
— Но ведь церковный суд тянется очень долго, не так ли?
— О, он вообще не кончается, особенно если кто-либо из власть имущих заинтересован, чтобы процесс длился.
— Однако все это время несчастный остается узником?
— Да нет: будучи возвращен к иезуитам, он вновь становится их питомцем, а коль скоро преподобные отцы чрезвычайно искушены в умении удерживать при себе тех, кто не желал бы жительствовать с ними, и способны быть весьма неприятными в отношении тех, кто упорствует, можно почти не сомневаться, что года через два-три послушнику не останется ничего иного, как исполнять свои обязанности по доброй воле.
— Гм! Как знать? — заметил аббат, ибо, полный воспоминаний об Олимпии, он был не очень-то расположен верить, что, узнав эту женщину, ее можно забыть.