Она и кошки
Шрифт:
До них издалека долетал ее громкий радостный голос, она, словно певица, попробовала свои голосовые связки на этом просторе. В чередовании низких звуков с высокими и пронзительными не чувствовалось ни раздражения, ни тревоги. Джиджи и Тони слушали этот повторяющийся зов, уверенные, что домой им придется возвращаться без котят. Однако голос Тоски вдруг раздался где-то совсем рядом, и они поняли, что она уже нашла своих питомцев и разговаривает с ними, обещая им нечто более существенное, чем миндальное печенье, взятое для утоления кошачьего аппетита на свежем воздухе, среди стольких новых запахов.
Вскоре она показалась на повороте тропинки, которая вела от зарослей к проселочной дороге, под конвоем Пусси и Бисси. Беглецы то и дело снова принимались резвиться, но теперь далеко не забегали. В машине они уже обвыклись и проспали там до самого дома, лишь слегка вздрагивая от резких толчков. Когда
— Знаешь, кажется, мы с тобой ознаменовали новый этап в жизни Тоски: после упорного сопротивления наступило желанное освобождение!
Джиджи не ответил, погруженный в размышления о собственной судьбе: коль скоро мы такие, какие есть, можно ли сознательно избежать последствий однажды сделанного выбора, пусть чисто внешних, ведь до конца предугадать будущее никому не дано? Взять хотя бы Тоску: вот сейчас, судя по ее легкой, вызывающей походке, она переживает миг торжества, но он уверен, что эта женщина тут же сникнет, очутившись среди убогих декораций своей жизни. Он поставил себя на ее место и, как никогда, ощутил шаткость и уязвимость своего положения, которое явно сродни Тоскиному. Каждый рассказывает о прошлом, каким сам его видит, и при этом почти наверняка обольщается. Иллюзии могут длиться годами, пока наконец в один прекрасный день любовно выписанный радужный образ вдруг потускнеет, пойдет трещинами. Ты смотришь на то, что от него осталось, и только теперь понимаешь: таким он всегда и был на самом деле. Джиджи, когда вернулся в Италию после с трудом достигнутых, но от этого не менее эфемерных успехов в американском кино, испытал нечто подобное. Пришлось мучительно восстанавливать контакты с газетой. Главный редактор сменился, друзья погрязли кто в болезнях, кто в политике, и Джиджи почувствовал себя совершенно одиноким.
Но надо было как-то выкарабкиваться: у него было уже двое детей и масса обязательств перед бывшей женой.
Из Америки он посылал свои статьи в газету и думал, что, когда вернется, все пойдет по-прежнему. Но ситуация полностью изменилась, и Джиджи оказался перед непроницаемой стеной неприязни. Он несколько раз хотел плюнуть, бросить все к чертовой матери и все же, повинуясь необходимости, терпел и мирился с порой унизительными условиями работы. Понемногу неприязнь коллег ослабевала, но отдельные вспышки еще наблюдались. А когда ему предложили кулинарную рубрику в престижном журнале, Джиджи воспринял это как освобождение. То утро, когда он пришел к шефу подать заявление об уходе, Джиджи запомнил навсегда: было ветрено и пасмурно, в кабинете шефа витал терпкий запах мимозы, стоявшей в протухшей воде; веточки еще оставались зелеными, а пушистые цветы превратились в сухие бесцветные шарики. Твердым голосом, стараясь не выдать волнение, он объявил шефу о своем решении; тот только смерил его холодным взглядом. Выйдя из кабинета, он столкнулся с тремя «маститыми» коллегами. В разговоре с ними призвал на помощь все свое достоинство, когда они стали иронизировать по поводу его новой специальности. Он отшутился и ушел, чувствуя спиной их недоуменные взгляды. На улице вдруг заметил, что небо как-то странно поголубело, это в Милане бывает нечасто, но неутихающий ветер не сумел разогнать вместе с тучами тот гнилостный тошнотворный запах мимоз, и на душе у него скребли кошки. Еще бы, ведь задета его гордость. Шефу и коллегам глубоко наплевать, уйдет он или останется: в сущности, кто он такой, чтоб его удерживать, только лишняя ставка освободится. Джиджи, всеми силами стараясь сдержать нервное напряжение, размеренным шагом шел по миланской улице, которую любил больше всего, еще с тех пор, как начинал здесь работать. Достоинство — вот его единственное спасение. Он уходит и никогда больше не вернется: лучше любая, самая ничтожная работа, чем эти бесконечные интриги, ловушки, молчаливая враждебность и отчужденность.
Да, достоинство. Тоска обладает им в не меньшей степени, но кому оно нужно, кто его замечает? В то утро на спектакле, который он разыгрывал для себя самого под чистым миланским небом, в просветах между крышами Джиджи подумал: мое достоинство имеет значение только для меня, остальным начхать.
Теперь он знал, что то его решение оказалось правильным: жизнь вошла в более спокойное русло, но старая рана еще болит. Те трое коллег, как он слышал, попали в скандальные истории, и выстоял из троих лишь один, тоже, наверно, благодаря чувству собственного достоинства. И все же одного достоинства мало, чтобы стереть в памяти те мучительные переживания.
Они поставили машину в саду, и, когда выходили, Тони спросила:
— Что с тобой? Ты почернел весь!
Джиджи растерянно посмотрел на нее, будто с луны свалился. Вот, у него есть она, есть новые друзья и читатели, которым по крайней мере не надо лгать, разыгрывать негодование по поводу окружающей грязи и мерзости. Он сделал правильный выбор. Завтра приедут погостить дети, перед тем как отправиться в автомобильное путешествие по Северной Европе. Ему вдруг до боли захотелось увидеть, обнять этих повзрослевших юношу и девушку, захотелось хоть как-то загладить не покидавшее его чувство вины перед ними. И под конец, уже успокоившись, с грустью подумал, что нить, внезапно связавшую его с Тоской-кошатницей, нить, уже ставшую не столь тонкой и невидимой, неизбежно придется оборвать. Подумал и тут же сказал об этом Тони.
6
Забот о потомстве Миммо поубавилось, и вот уже несколько дней Тоска с удивлением ловила себя на том, что, занимаясь чем-нибудь, напевает. Как во времена замужества или когда вглядывалась во тьму сквозь планки жалюзи, поджидая Бруно. Да, сказала она себе, у тебя снова есть чем жить, и пение — тому доказательство. Теперь, как в молодости и во времена нелегкого романа с Бруно, рядом с тобой снова есть кто-то, с кем можно поделиться мыслями, переживаниями. И на душе стало легко. Но после долгой замкнутости, когда вокруг стеной стояло людское отчуждение и, казалось, спираль жизни подходит к концу, отчего все усилия, попытки как-то бороться становились бессмысленными, она слишком боялась одним неверным словом или жестом разрушить вновь обретенную надежду, расположение этих еще недавно чужих людей, симпатию, которая засияла на ее небосклоне как звезда, как подарок судьбы и мгновенно приглушила былые обиды.
В эти дни она опять стала готовить себе пищу и почти не прикладывалась к бутылке (разве чуть-чуть, за едой); это, естественно, пошло на пользу, полежав немного в постели с книжкой, она забывалась сном, и кошмары больше не мучили.
На другой день после поездки за травами Тони сообщила, что они ждут в гости детей Джиджи с друзьями (она заранее сняла для них комнату в старой части города).
Приехали они еще засветло; Тоска как раз поливала в саду после ужина и тотчас узнала дочь и сына Джиджи по серым миндалевидным глазам, окаймленным темными ресницами, — точь-в-точь как у отца. Дочь была бледная миниатюрная девушка, а сын, наоборот, высокий, гораздо выше Джиджи, худой и нескладный. Может, из-за этой юношеской угловатости и руки, и ноги, и плечи казались неимоверных размеров; ступал он очень широко и неуклюже размахивал руками, как будто с трудом владел собственным телом.
Ей не терпелось поделиться своими наблюдениями с Тони, но в следующие три дня они нигде не появлялись и ни разу не позвонили. Лишь на четвертый, рано утром, когда по обыкновению мыла лестницу, она увидела, как вся молодежь и Джиджи спускаются вниз с удочками. Журналист сказал, что они на целый день уходят в море на моторке. Тоска обрадовалась: Тони, оставшись одна, наверняка ее позовет, и принялась ждать. Но телефон молчал. Когда настал вечер и пришло время поливать, у нее щемило сердце и подкашивались ноги. Напевать уже расхотелось, в доме стояла необычная тишина; Тоска поставила было кассету, но звуки потонули в обступившей со всех сторон и пробравшейся внутрь глухоте. Пришлось, как всегда, прибегнуть к бутылке. Прохладное вино освежило, но бодрости, как раньше, не придало. Говорить не хотелось даже с котятами, только про себя она сказала: все равно узнают — и с грустью вспомнила, что слова эти принадлежат не ей, а Павезе, которого они читали вместе с Марио, правда в другой жизни. Теперь, когда от вина затуманилось в голове, Тоска усомнилась, была ли она на самом деле, та жизнь.
Наверно, все это ей пригрезилось, как и то, что у нее появились друзья, кроме кошек. Из спальни доносилось какое-то движение, похожее на размеренный шум ткацкого или токарного станка.
Она тяжело поднялась из-за кухонного стола, пошла в спальню. Коврик у кровати был весь покрыт мелкими клочками шерсти. Тоска с криком бросилась на Бисси, который стрелой умчался в другую комнату.
— Тебе непременно надо точить свои проклятые когти о единственную ценную вещь в доме?!
Невесомые пушинки забивались в нос, в рот, прилипали к потному лицу, она стала кашлять, задыхаться и в конце концов бессильно опустилась на изодранный коврик.