Она и кошки
Шрифт:
Тони рассмеялась.
— Вы их балуете.
Тоска поднялась с кресла, потянулась:
— Я ими живу. Все-таки лучше, чем когда одни деньги на уме. Здешние сквалыги, дай им волю, даже часовню на лето сдадут. Денег накопили, а бедней меня, потому так и злобствуют на нездешних…
Ее голос прервался, и вся она как-то сникла: плечи сгорбились, голова опустилась на грудь. Одинокая, несчастная женщина, всеми силами защищающая кошек, потому что только они у нее и остались на свете.
Надо было увести ее от этого опасного разговора. Тони придвинулась поближе и вдруг почувствовала неприятный запах спиртного. Смущенная внезапным подозрением, она, чтобы прервать затянувшееся молчание, предложила Тоске выпить. Та поблагодарила. Тони подошла к буфету
— Вы знаете, а я верю в переселение душ. И мне кажется, что такая женщина, как вы, в другой жизни должна быть кошкой. Вы бы этого хотели?
— Пожалуй! По крайней мере могла бы свободно гулять днем и ночью назло всем. Только не кошкой, а котом, как Миммо. Уж я бы показала всем их кошкам!
Тони налила ей вина.
— У древних индусов есть традиция, запечатленная в так называемом законе Ману. Это как бы перечень всего, во что люди перевоплощаются после смерти…. Как мне помнится, он гласит: за телесные прегрешения в другой жизни станешь деревом… Я бы не прочь стать мимозой, или магнолией, или даже баобабом, ведь они стоят веками!.. Кто злословит — превратится в животное, а кто грешит душой, останется среди людей, но будет отверженным, парией.
— Значит, вы, интеллектуалы, превратитесь в кошек, потому что вечно злословите, — заключила Тоска. — А мой удел — дерево… обидно! Если, конечно, мне не уготована еще более страшная участь… Впрочем, я и так пария, куда уж больше… А что значит грешить душой?
— Ну, вам-то нечего бояться. Грешат душой те, в ком нет терпимости и сострадания. Ваше здоровье! А еще выпьем за наши души — нынешние и будущие, за мою мимозу и вашу… в какое растение вы бы хотели перейти?
— В бугенвиллею, — смеясь, отозвалась Тоска. — Мне нравятся ее цветы, и, потом, среди моих корней кошки могли бы заниматься любовью!
Когда Джиджи вернулся с рыбалки, Тони передала ему весь разговор с Тоской и поделилась возникшими у нее подозрениями.
— Наверно, ничто так не угнетает человека, как одиночество, — сказала она, обнимая его. — Будь у меня такая жизнь, тоже, наверное, запила бы, надо же чем-то заполнять пустоту… Это, должно быть, очень трудно — не потерять рассудок, когда все уже безразлично и не с кем слово сказать…
— Так уж и не с кем! — возразил Джиджи. — А кошки? Собеседник всегда найдется. Хотя он нужен лишь для того, чтоб доказать самому себе, что не лжешь.
Тони вопросительно посмотрела на него, и он пояснил:
— Настоящий наш собеседник сидит внутри. Только он имеет для нас значение, когда мы рассказываем о себе. Ну-ну, не хмурься, к нам с тобой это не относится. Те, кто любят, видят себя в глазах друг друга.
— Но ведь Тоска тоже видела себя в глазах Миммо. Хотя я понимаю, что она играет и делает это здорово. Смело, искренне, яростно. Знает, что притворяется, и все равно продолжает обманывать себя. Она придумала, что ее правда — это кошки, и потому наделяет их собственными мыслями и страстями. Подчас этого ей достаточно. А иной раз такой спектакль, наверно, становится для нее невыносим.
— Значит, по-твоему, все рассказы Тоски — это правдивый вымысел или вымышленная правда? Нет, я так не думаю. Просто она не хочет заглядывать в будущее и прошлое, интуитивно понимая, что ее спасение в настоящем, в этих животных с их хитрыми и милыми повадками. Она сама как бы становится природой и тем самым защищает себя от мучительных мыслей. И только когда разум логически неумолимо доказывает ей, что все это выдумки, она пытается забыться в вине. Впрочем, нет, не только: еще она пьет при столкновении с человеческим равнодушием или низостью. Будь она… не знаю, образованнее, что ли, да нет, просто сильнее или религиознее, то достигла бы абсолютной независимости в своем одиночестве. Да, тут надо быть святым или гением, а Тоска всего-навсего женщина с несложившейся судьбой.
Тони промолчала, с грустью думая о том, что огромный заряд любви в этом спектакле растрачивается в общем-то впустую. Кошек вполне можно было лишь слегка обозначить на заднем плане, как это умеет делать тонкий и ироничный декоратор Луццати. Для монолога великой актрисы не нужна толпа, вполне достаточно фона.
8
На следующий вечер они пригласили Тоску поужинать. Джиджи хотелось угостить ее безалкогольным напитком собственного приготовления: из-за гипертонии он решил воздерживаться от спиртного и придумал такой заменитель. Уверял, что терпкий вкус черной смородины, с одной стороны, утоляет жажду, а с другой — создает ощущение, будто ты пьешь вино. Все закуски тоже были свежие и легкие: «Уж коль скоро связался с кулинарией, надо же извлекать из этого хоть какое-то удовольствие, вот я и проверяю на себе, можно ли верить всем тем глупостям, о которых пишу». За шутками он пытался скрыть то, что применение своих литературных способностей в таком жанре, как кулинария, глубоко его унижает в отличие от многих, не менее талантливых коллег, подходящих к этому делу строго научно и творчески. Культурная революция в еде началась с Леви-Строса, и в ней задействованы самые авторитетные умы, проповедующие о глубоких корнях данного искусства. Теперь стало модно ужинать в манере Луи-Филиппа или Беатриче Д’Эсте, точно так же, как художники пишут в манере Модильяни или Сезанна. Ирония Джиджи отдавала горечью, ведь он до сих пор не забыл снисходительные улыбочки, какими восприняли в журналистской среде его переход из кино в гастрономию. После светской жизни и секса он достиг тихой пристани чревоугодия, куда и направляет ныне все свое красноречие. Иными словами, плита — его орудие производства.
Этот ужин он и Тони устроили не без тайного умысла: помочь Тоске преодолеть ее слабость. Та оценила заботу и долго расхваливала безобидный напиток Джиджи и стряпню Тони. Весь вечер они болтали и слушали классическую музыку. Когда Тоска уже собиралась уходить, нагрянули дети Джиджи с друзьями и еще одна молодая пара из квартиры под ними. Тоска хорошо помнила родителей девушки и удивилась, почему они уже несколько лет не приезжают отдыхать.
Обернувшись к ней, она сказала:
— Я видела вашу маму на собрании жильцов, но потом она тут же уехала.
— А ну их! — отмахнулась Лавиния (так звали девушку). — Отец свернул свою медицинскую практику, переутомился, видите ли. Мать тоже вечно где-то мотается. Оба они у меня с приветом, неприкаянные какие-то.
Ее белокурые прямые волосы красиво рассыпались по худеньким плечам. Глаза, большие, светло-зеленые, почти водянистые, избегали чужого взгляда и останавливались только на предметах. А голос низкий, размеренный, с профессионально поставленной дикцией, казалось, достигал уха, проходя через некий фильтр. Неприятная, подумала Тоска и мысленно зачеркнула ее одним-единственным словом — «фальшивая».
При этом она заметила, что сын Джиджи ни на секунду не упускает девушку из виду, а жениху, или «мужику», как выражается нынешняя молодежь, хоть бы что. Этот «мужик», по имени Энрико, выглядел лет на десять старше сына Джиджи, а Лавинии — на пять, не меньше. Они работали вместе: девушка только что получила диплом, а он уже был ассистентом известного социолога, которого даже Тоска видела несколько раз по телевизору, — так вот, под руководством этого «патрона» они проводили исследование чего-то такого, что она не поняла из-за обилия мудреных слов, но вроде как речь шла о каких-то ритуалах народностей юга. Ну и челюсти, думала Тоска, глядя на Энрико, будто у сторожевого пса, хотя на самом деле просто зануда, которому бы всё книги да книги, а что творится у него под носом — не замечает. С приходом гостей она невольно забилась в самый дальний угол веранды и единственное, на что решилась, — это спросить Лавинию о родителях, а так все больше сидела, покуривала и слушала. Она ведь простая уборщица, девушка в подъезде проходит мимо нее, как мимо неодушевленного предмета. Тоска с первой минуты ощущала неловкость в этой компании и все искала тактичный предлог удалиться.