Она и кошки
Шрифт:
О-ох, нашла чему радоваться! Как будто она не видит их почти всякий день в саду или на лестнице. Тоска вдруг внутренне похолодела при воспоминании о наглом топоте хозяйкиных каблуков. Хоть бы не вернулась!.. Впрочем, в доме, после того как уедут журналисты, не останется ни единой души, которая посчитала бы ее за человека. А во всем городке?.. Ну, немка из бара и пляжный сторож Альдо — с ними можно выкурить сигарету-другую.
И все же рано впадать в панику: еще не разобрали кабинки, не заколотили лодочные станции. А там, ближе к зиме, поживем — увидим, если, конечно, она сможет держать себя в узде. Подумала и вдруг встрепенулась: а что «увидим»? Помирать или нет? Такая перспектива выглядела нелепой, и она сказала Фифи:
— Поняла, какие у меня далеко идущие планы? На этот раз Тоска играет по-крупному. С моим размахом да в Сан-Ремо — так в тамошних игорных домах никаких денег не
Итак, планы на будущее определены, подумала Тоска с усмешкой и решила это дело обмыть. Одним стаканом больше, одним — меньше, какая разница! Фифи вспрыгнула к ней на колени: ладно, пускай посидит, сейчас не жарко, ветер посвежел. Пока пила, сидя на кухонной табуретке, все время смотрела на себя и на свое поведение со стороны и оправдывалась. А где записано, что надо беречь здоровье как зеницу ока? Анализов она сдала уже целую кучу, довольно и того, что усердно лечит эмфизему. К тому же с этими кошками столько возни, что она должна постоянно быть в хорошем настроении, а от вина оно поднимается. Да и выпивает она только изредка — разве это такой уж смертный грех? Нет, все равно что курение.
Тоска не умела врать, за что Марио укорял ее не раз. Эта прямолинейность порой приводила к гораздо большим неприятностям, чем маленькая ложь. «Лучше покой, чем правда, написано в Библии», — говорил он. Она соглашалась: нетерпимость чаще оборачивается пороком, нежели добродетелью. Но признать недостаток не означает исправить его. И вот так, негодуя в молчании, задыхаясь от возмущения и раскаиваясь, Тоска дожила до своих лет, но врать так и не выучилась. Даже в мелочах. Прикончив стакан, она тут же налила другой и произнесла тост перед Фифи, которая, навострив уши, удивлялась ее красноречию:
— За Тоску, за все ее грехи — малодушие и ложь.
Именно так. Это слово всегда резало ей слух, казалось фальшивым и театральным. Враки — для простых людей, а ложь — для важных шишек. Бедняк врет, а солгать может лишь генерал. Вино, добавленное к тому, что выпила еще за ужином, возбудило ее; на лбу выступила испарина. Она всегда начинала потеть с головы, климакс тут ни при чем. Что ж, рисковать, так рисковать. Не ври себе, ты знаешь, чем это тебе грозит.
Она поднялась, уже нетвердо стоя на ногах. Сняла и повесила в шкаф платье, в котором провела несколько счастливых вечеров, сложила шаль, умылась. Музыка Малера осталась в памяти смутным воспоминанием о чем-то грустном и нежном. Хорошо бы сразу заснуть, желание излить душу уже прошло. У ног ластилась Фифи. Тоска нагнулась, погладила ее.
— Иди, чего не уходишь, бедняжка ты моя! — Открыла ей дверь, но кошка, выгнув спину, попятилась назад, испугавшись темного провала лестницы. — Ну как знаешь. Хочешь остаться — пожалуйста, но не со мной. Будешь спать на кухне.
Закрыла дверь и пошла в спальню.
Вдруг к горлу подкатил ком и навернулись слезы.
— Господи, Господи, ну если ты есть, почему мне не поможешь? Я так устала, так устала от всего!
И уже в постели спросила себя: от чего «от всего»? Да ни от чего: от кошек, болезней, оттого, что никто не любит. Ну вот, уже и слез нет, и подушка какая-то неудобная. От спиртного в постели всегда мутит. Тоска поняла, что заснуть будет не так-то просто. Вздохнула, зажгла свет. Попробуем что-нибудь почитать. Она открыла японскую книгу про любовь, которую взяла у Тони. Но сюжет показался неубедительным. Молодая героиня, по словам автора, была идеалом красоты, а Тоска никак не могла себе представить красивую японку. Усталыми глазами пробегала она по строчкам, но сосредоточиться не удавалось. Отложила, потушила свет и закрыла глаза. Отчаяние, коварно пробившись сквозь другие мысли и поступки, охватило ее целиком. Холодный пот струился по телу. Нет, не выдержу, придется сдаться, но последним усилием воли все же оттягивала момент капитуляции.
— Если ты есть, — молилась она, — почему не научишь, как защититься, не убивая себя? Ты же знаешь, мне многого не надо. Ведь уже много лет, просыпаясь утром, я по-своему благодарю тебя за все, что ты мне дал. А когда наказывал — тоже не проклинала. Продолжала жить, не причиняя никому зла. Чего же ты теперь хочешь? Может, я должна пойти в церковь, чтобы ты услышал и внял моим мольбам?
Сон накрыл ее, когда Тоска металась между верой и отчаянием, как потерпевший крушение корабль. Наконец она погрузилась в милосердную пучину.
Часть третья
1
Любовная история Маттео и Лавинии на какое-то время меня отвлекла от женщины с кошками. Впрочем, теперь я уже так ее не называю. Она для меня просто Тоска, как и для Тони. Возможно, и переключился-то я на ребят благодаря ей, ведь она очень остро чувствует переживания других. Оставаясь в тени, она присматривалась к молодым людям, и у меня вслед за ней поневоле разыгралось воображение. Я стал размышлять о старом Теннисоне, о блондинке с холодными глазами и о своем сыне, таком робком и неуверенном в себе, но ставшем дерзким, как рыцарь Ариосто, когда его воспламенила любовь.
Тони говорит, что у него «неплохие» стихи, но я чувствую: они ей очень нравятся, просто она боится себя выдать. Нравится и наивно-избитая любовная лексика, и та искренность, которую обрел он, впервые склонившись перед женщиной, и чистота, и какая-то недоговоренность, таинственность. Любовь — всегда загадка для того, кто ее переживает. А Маттео переживает дважды — в жизни и в поэзии.
Мне страшно за него. Если он так молится на чистоту слов и чувств, то что же он будет делать, когда придется работать и обменивать слова на деньги? Хочет идти по моей стезе, но меня нужда заставила гнуть спину, а он еще не ведал материальных затруднений. Он читал, учился, у него была возможность во всем видеть поэзию. Конечно, это помогает жить, а не просто существовать и зализывать раны от несчастной любви. Напротив, Тони боится, как бы печаль не стала его навязчивой идеей. Правда, мне она этого не говорит, свернулась, как лист, в трубочку и беспокоится внутренне. Она в своей жизни не раз ощущала искушение покончить с собой и теперь с легкостью читает его в глазах других. Что может означать этот ее поспешный отъезд в Турин, как не желание увидеться с Маттео и успокоить его и себя. Ну и хорошо, может, вернется домой не такая дерганая. Ехать вместе бесполезно: Маттео никогда со мной не откровенничает, видно, ему мешает старый узел, мои натянутые отношения с матерью или ревность моралиста, которую, не отдавая себе в том отчета, он всегда испытывал ко мне. К тому же и я загляделся на Лавинию, а от влюбленного это никогда не ускользнет. Заведи я с ним мужской разговор, чего доброго, не так истолкует, заподозрит во мне соперника.
Правда, Тони считает, что никто ему не поможет, как я. Но чем? Будущее без Лавинии для него сейчас одна черная дыра. Что я ему скажу? Что они снова увидятся будущим летом? Или еще какую-нибудь глупость в том же роде? Молчание лунной блондинки непробиваемо. Могла бы хоть открытку послать или позвонить. Но этой девице чужды милосердные порывы. Для нее Маттео уже скрылся за горизонтом, а может, никогда и не появлялся. На миг вспышка страсти прочертила молнией летнее небо, и все, полная темнота. А для него она — царица ночи, свет дня, Изида и Озирис одновременно. Вот он и молится на свою далекую богиню. Ну да ничего, он еще молод, если я знаю своего сына, по крайней мере ту часть, что он унаследовал от меня, то Маттео попытается победить отчаяние работой. Горячий, увлекающийся, он тем не менее довольно упрям и не изменит поставленной цели. Кто знает, сколько еще Лавиний встретятся ему на пути и озарят его ночи! А пока спасения от любовной болезни он будет искать в честолюбивых устремлениях… Так по крайней мере мне кажется. Но Тони хочет удостовериться. Ну и пусть, я молчу, считая, что нет вернее избитой истины: время — лучший лекарь, ни от чего не надо отказываться, ни от плохого, ни от хорошего. Не надо торопить события, даже в воображении. Если он будет страдать, не роняя своего достоинства какими-то отчаянными поступками, которые всегда банальны, то и не заметит, как завихрение пройдет. Поэзия — первая его союзница. Правда, легко увязнуть в ловушке слов, закопаться в себе, отдать жизнь за слова — такое уже было. Нелепо и старомодно! Надеюсь, Маттео достаточно разбирается в лингвистике и психоанализе, чтобы не впасть в риторическую метафизику. Надеюсь, он ловит жизнь, а не только свое представление о ней, которое пытается перенести на бумагу.
Маттео, Лавиния, Тони, Энрико — сколько образов вместило полотно, на котором я хотел написать одну Тоску!
Я уже несколько дней не видел ее, и фантазия что-то плохо работает. Пишу, но в голове туман. Хорошо это или плохо? Кто-то сказал: мы богаты лишь тогда, когда ничего не имеем. И все же нужна ого-го какая интуиция, чтобы почувствовать, как она там, чем занимается, как протекает жизнь без нас… А мы не можем прийти ей на помощь, тут самому себе не знаешь как помочь. На всякий случай позвонил. Сначала ответила хриплым усталым голосом, но, услышав мое имя, оживилась. Нас прервали, и, когда я вновь набрал номер, Тоска уже старалась выглядеть наилучшим образом: предельно вежлива, в прекрасном, даже чуть-чуть шутливом настроении. Рассказала о кошках — немного искусственно, словно сообщая прогноз погоды. Мне это не нужно. Больше звонить не буду. Пусть Тони разговаривает, ей-то она все скажет.