'Они'
Шрифт:
Приблизительно через месяц я поехал сюда снова - или, может статься, автомобиль мой избрал этот путь по собственной воле. Он миновал бесплодные известковые холмы, отыскал все повороты в лабиринте проселков под взгорьями, пробрался сквозь густолистые леса, которые высились, словно неприступные зеленые стены, выехал на перекресток, где я расстался с дворецким, а потом в моторе произошла какая-то неполадка, и я вынужден был свернуть на травянистую прогалину, которая врезалась в ореховые заросли, объятые летней дремотой. Насколько я мог определить по солнцу и по крупномасштабной военной карте, здесь и был объезд того леса, который я в
– Это вы?
– спросила она.
– Тот самый человек, лто живет на другом конце графства?
– Да, тот самый, что живет на другом конце графства.
– Тогда почему же вы не приехали поверху, через те леса? Они только что были там.
– Они были здесь всего несколько минут назад. Мне кажется, они знали, что мой автомобиль сломался, и прибежали поглядеть для забавы.
– Надеюсь, ничего серьезного не произошло? А почему ломаются автомобили?
– На это есть пятьдесят различных причин. Но мой автомобиль выискал пятьдесят первую.
Она весело рассмеялась моей нехитрой шутке и, заливаясь воркующим, пленительным смехом, сдвинула шляпу на затылок.
– Позвольте, я послушаю, - сказала она.
– Подождите!
– воскликнул я.
– Сейчас я сниму с сиденья подушку и подложу вам.
Она наступила на коврик, сплошь покрытый запасными частями, и наклонилась над ним с живым интересом.
– Какие чудесные вещицы!
– Руки, заменявшие ей глаза, шарили в испещренном тенями солнечном свете.
– Вот коробка... а вот еще одна! Да вы тут все разложили, как в магазине игрушек!
– Должен признаться, я вытащил многое, чтобы их привлечь. На самом деле половина этих штуковин мне совсем не нужна.
– Как это мило с вашей стороны! Я услышала звук клаксона из верхнего леса. Вы говорите, они уже побывали здесь?
– Без сомнения. Почему они такие робкие? Тот малыш в синем, который только что был с вами, мог бы побороть страх. Он выслеживал меня, словно краснокожий индеец.
– Вероятно, их напугал клаксон, - сказала она.
– Когда я спускалась по склону, я слышала, как кто-то из них прошмыгнул мимо в смятении. Да, они робкие - очень робкие, даже меня дичатся.
– Она обернулась через плечо и крикнула снова: - Дети, ау, дети! Поглядите только, что тут такое!
– Надо думать, они бегали гурьбой по своим делам, - предположил я, потому что позади
Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью подбородок, и с любопытством прислушивалась.
– Сколько же их всего?
– спросил я наконец.
Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать.
Она слегка наморщила лоб в задумчивости.
– Сама точно не знаю, - сказала она просто.
– Иногда их больше, иногда - меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их люблю.
– Похоже, у вас тут весело, - сказал я, ставя на место ящик с инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю их неуместность.
– Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться!
– вскричала она.
– У меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди смеются надо мной из-за них, потому... потому...
– Потему что это не люди, а дикари, - возразил я.
– Не обращайте внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой жизни.
– Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы показаться глупой...
– При этих словах подбородок у нее задрожал, как у ребенка.
– Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами.
Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме - о жестокости христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным. Размышляя, я целиком углубился в себя.
– Не надо этого!
– сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями.
– Чего?
Она повела рукой в воздухе.
– Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль
– Но позвольте, откуда вы знаете цвета?
– воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением.
– Цвета вообще?
– спросила она.
– Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили.
– Вы сами знаете не хуже меня, - отвечала она со смехом, - иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас - когда вы испытываете такую злобу.
– Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами?
– спросил я.
– Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны - совершенно отдельны
– Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9
Она кивнула.
– Да... если они вот такие, - тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, - но преобладает не лиловый, а красный - этот зловещий цвет.
– А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите?
Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца.
– Вот как я их вижу, - сказала она, указывая травяным стебельком, белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, - черный на красном.