Оно
Шрифт:
«Снова дома навсегда», – думал он тогда.
"Но, может, я не прав, -размышлял он. – Может, это не дом и никогда не был им, может дом – это куда я должен идти сегодня ночью. Дом – это место, где, когда ты идешь туда, оказываешься в конце концов лицом к лицу с тем, что в темноте".
Он беспомощно поежился, как будто бы вышел на улицу без галош и схватил страшную простуду.
– Эдди, пожалуйста.
Она снова начала рыдать. Слезы служили ей обороной, так же, как матери –
Не то чтобы он изнашивал много брони – броня, по-видимому, не шла ему.
Слезы были больше, чем защита, для его матери, они были оружием. Мира редко столь цинично использовала слезы, но, так или иначе, он понимал, что сейчас она пытается использовать их.., а в этом она преуспевала.
Он не мог уступить ей. Слишком большим искушением было поддаться мыслям о том, как одиноко будет ему в поезде, сквозь темноту летящим в Бостон – чемодан над головой, сумка, набитая лекарствами, между ног, страх сжимает грудь. Слишком просто разрешить Мире забрать его наверх и делать с ним любовь при помощи аспирина и алкоголя. И уложить его в постель, где они – то ли да, толи нет – занимались бы любовью более откровенно.
Но он обещал. ОБЕЩАЛ.
– Мира, послушай меня, – сказал он намеренно сухо и прозаично.
Она смотрела на него своими мокрыми, искренними, испуганными глазами.
Он думал, что сейчас попытается как можно лучше все ей объяснить: позвонил мол Майк Хэнлон и сказал ему, что это началось снова, что другие снова приезжают.
Но то, что вышло из него оказалось куда более здравой ерундой.
– Поезжай в офис – это первое, что нужно сделать утром. Поговори с Филом. Скажи ему, что я должен был уехать и что ты повезешь Пасино...
– Эдди, я просто не могу! – закричала она. – Он ведь большая звезда! Если я заблужусь, он будет кричать на меня, я знаю, будет, он будет кричать, они все кричат, когда водитель не знает дорогу.., может быть несчастный случай.., наверняка будет несчастный случай... Эдди... Эдди, ты должен остаться дома...
– Ради бога, прекрати это!
От его голоса она отшатнулась, как будто ее ударили; Эдди схватил свой аспиратор, но не воспользовался им. И она тот час усмотрела в том его слабость, слабость, которую могла бы использовать против него. О Боже, если Ты есть, пожалуйста, поверь мне, я в самом деле не хочу обидеть Миру. Я не хочу зарезать ее, даже толкнуть ее не хочу. Но я обещал, мы все клялись кровью, пожалуйста, помоги мне. Господи, потому что я должен сделать это...
– Я терпеть не могу, когда ты кричишь на меня, – прошептала она.
– Мира, я сам это ненавижу, но должен, – сказал он, и она вздрогнула. Ты идешь туда, Эдди – и снова нанесешь ей обиду. Избить ее, протащить по комнате было бы куда милосерднее. И быстрее.
Вдруг – возможно, мысль избить кого-то вызвала новый образ – он увидел лицо Генри Бауэрса. За многие годы он впервые подумал о Бауэрсе, но это отнюдь не принесло ему спокойствия духа. Отнюдь, не принесло.
Он быстро закрыл глаза, затем открыл их и сказал:
– Ты не заблудишься, и он не будет кричать на тебя. Мистер Пасино очень милый, очень понятливый. – Он раньше никогда в жизни не возил Пасино, но успокаивал себя тем, что эта ложь – золотая середина: существовал миф, согласно которому большинство знаменитостей – говнюки, но Эдди возил их достаточно и знал, что на самом деле это не так.
Были, конечно, исключения из правил, и в большинстве случаев исключения были чудовищами! Но во имя Миры он надеялся, что Пасино – не из них.
– Да? – спросила она нежно -Да.
– Откуда ты знаешь?
– Деметриос возил его два или три раза, когда работал в «Манхэттан Лимузин», – сказал Эдди. – Он сказал, что мистер Пасино всегда дает на чай по меньшей мере пятьдесят долларов.
– Мне все равно, будь хоть пятьдесят центов, только бы ты не кричал на меня.
– Мира, это просто, как дважды два четыре. Первое, ты заезжаешь завтра в Сейнт Регис в 7.00 и везешь его в Эй-би-си. Они записывают последнее действие его пьесы – вроде бы она называется «Американский Буффало». Второе, ты везешь его обратно в Сейнт Регис около II. Третье, ты едешь назад в гараж, ставишь машину и подписываешь зеленый лист.
– Это все?
– Все. Ты можешь делать это без напряга, Марти.
Ее обычно смешило это уменьшительное имя, но сейчас она посмотрела на него с полной боли детской серьезностью.
– А что, если он захочет идти обедать вместо возвращения в отель? Или пить? Или дансинг?
– Не думаю, но если захочет, ты отвезешь его. Если будет похоже, что он собирается гулять всю ночь, ты можешь позвонить Филу Томасу по радиофону после полуночи. К тому времени у него освободится водитель, чтобы подменить тебя. Я бы тебя ни за что не озадачивал ничем подобным, если бы у меня был свободный водитель, но два парня больны, Деметриос в отпуске, а кто-то еще заказан заранее. Ты ляжешь в постель в час ночи, Марти – в час ночи, не позднее. Я гарантирую тебе это.
Она промолчала.
Он прочистил горло, подался вперед, с локтями на коленях. Мгновенно мама-привидение прошептала: «Не сиди так, Эдди. Это вредит, твоей осанке и ты стесняешь легкие. У тебя очень слабые легкие».
Он снова сел прямо, едва ли сознавая, что делает это.
– Хотя бы мне всего единственный раз пришлось везти, – почти простонала она. – Я превратилась в такую корову за последние два года, я в такой ужасной форме.
– Единственный раз, я клянусь.
– Кто звонил тебе, Эдди?
Как по сигналу, два световых луча пронеслись по стене, послышался гудок машины на дороге. Он почувствовал облегчение. Пятнадцать минут провели они в разговорах о Пасино вместо Дерри и Майкла Хэнлона, и Генри Бауэрса, и это было хорошо. Хорошо для Миры и для него тоже. Он бы раньше времени не хотел думать или говорить о таких вещах.
Эдди встал.
– Это мое такси.
Она вскочила так быстро, что наступила на кромку ночной рубашки и упала вперед. Эдди подхватил ее, но на мгновение исход был под большим сомнением: она перевешивала его на сотню фунтов.