Опасная колея

Федотова Юлия Викторовна

— Нет, подождите, я хочу немного пообвыкнуться, — возразил Роман Григорьевич и принялся похаживать по каюте, время от времени по-собачьи передёргивая лопатками, стиснутыми рубашкой.

Ощущений было множество, и все новые.

Оказалось, что передвигаться на четырёх конечностях вместо двух очень удобно: обретаешь особую устойчивость. Какая-то лёгкость чувствовалась в теле — хотелось вырваться на простор, в чисто-поле, промчаться так, чтобы задние лапы сверкали, потом хорошенько вываляться в снегу и кого-нибудь укусить. Да хоть того же Листунова цапнуть клыками за мясистую ляжку, чтобы жизнь мёдом не казалась!.. Но нет! Такие недостойные помыслы следовало пресекать

в корне. «Роман Григорьевич, — сказал себе Ивенский очень вежливо, — стыдитесь! Кусаться — это не комильфо. Вы серый волк, а не дамская левретка». Он облизнул языком зубы — эх, вот клыки! Такими цапнешь — полноги как не бывало! А язык стал как будто тоньше, и длиннее — это оттого, что морда узкая. Очень непривычно во рту, как ещё разговаривать удаётся, с такой-то пастью? Должно быть, по привычке.

Не менее странное ощущение вызывал спрятанный в штанах хвост — казалось, будто спина тоже выросла в длину. А с шеей вышла неприятность, она перестала ворочаться: надо оглянуться — поворачивайся всем корпусом. Неудобно. Зато небывалую подвижность обрели уши: хочешь — прижмёшь их к голове, хочешь — навостришь домиком, можно развести их в разные стороны, можно дёргать двумя сразу или порознь, поворачивать под нужным углом, прясть, как лошадь…

Такое поведение начальства встревожило Тита Ардалионовича.

— Роман Григорьевич, у вас всё благополучно?

— А что? — не понял тот.

— Уж очень вы энергично дёргаете ушами. Вас что-то беспокоит?

— Это я для развлечения, — пояснил агент Ивенский, — а то когда ещё придётся… Знаете, оказывается, человечество много теряет из-за неподвижности ушей. Звуки воспринимаются плоскими, невыразительными. Волчье ухо гораздо чувствительнее к их нюансам. Я бы посоветовал всем композиторам и музыкантам научиться оборачиваться в зверей, это открыло бы перед ними множество новых возможностей.

— Правда? — заинтересовавшись, вступил в беседу Листунов. — Значит, звуки вы в теперешнем своём состоянии воспринимаете иначе, чем люди. А запахи и зрительные образы?

Насчёт запахов Роман Григорьевич сёл нужным промолчать, хотя бы потому, что в помещении наличествовали три пары сапог, а поблизости от каюты располагалась уборная. Самым же невыносимым запахом обладала дешёвая кёльнская вода Ивана Агафоновича, от неё Романа Григорьевича и в человеческом виде слегка мутило, о волчьем и говорить не приходится, впору было нос лапой зажимать.

Со зрительными образами дело обстояло ненамного лучше — мир предстал перед Романом Григорьевичем черно-белым, почти как на фотографическом снимке, только зелёный коврик у двери отчасти сохранил свой цвет, поменяв оттенок на более глухой. Появилась дальнозоркость: предметы вблизи стали чуть расплываться, зато на дальней стене он теперь мог различить буквально каждое пятнышко, каждую трещинку. Оказалось, лампа под потолком вся засижена мухами — с лета не оттёрли. И особенно остро глаз стал реагировать на малейшее движение. Он замечал, как у спутников его при вдохе расширяется грудная клетка, и шевелятся ноздри, как глубоко под койкой дрожит от движения воздуха пёрышко из подушки (из-под двери, оказывается, здорово дует!), а к маленькому саквояжу Удальцева коварно подбирается рыжий прусский таракан… Эх, чем бы его пристукнуть? Не голой же рукой… в смысле лапой! И не вооружишься ничем — короткие, когтистые волчьи пальцы не приспособлены удерживать предметы. Тоже неудобство!

С тараканом Тит Ардалионович разделался сам, при помощи сапога. А потом предложил новый эксперимент — ну, никак не желал покоя его не в меру деятельный ум.

— Ваше высокоблагородие, — в присутствии Листунова

он упорно придерживался официального обращения к начальству, — а давайте я сбегаю на камбуз, принесу сырого мяса, и посмотрим, понравится оно вам, или нет?

От такого предложения бедного Романа Григорьевича снова замутило похуже, чем от кёльнской воды.

— Нет, — очень решительно отказался он, — увольте. Я слишком недавно пребываю в волчьей шкуре, чтобы мои кулинарные пристрастия изменились столь радикально. И потом, мы совсем недавно завтракали. Вот если бы вы были столь любезны, и дали мне воды в глубокой миске, я был бы вам весьма признателен, — он почувствовал, что в горле совсем пересохло, должно быть, от пережитого волнения…

О! Знал бы Роман Григорьевич, какие волнения ждут его впереди!

Беда в том, что Иван Агафонович очень интересовался холодным оружием и был по этой части истинным знатоком, в народном же чародействе решительно не разбирался. Иначе он никогда не поступил бы столь опрометчиво, что бы там ни воображал господин Удальцев, в каком бы злонамерении его ни подозревал!

Просто в какую-то минуту взгляд пальмирца случайно упал на примечательную рукоять ножа, торчащую посреди пола, и он, повинуясь чистому любопытству, выдернул оружие из щели. Взял в руки, повертел так и эдак:

— О! Занимательная вещица. Разбойничья финка? Я видел такие у… — начал он, но был прерван самым неделикатным образом.

— А-а-а! — завопил Тит Ардалионович, и Ивенский своим волчьим зрением заметил, как от лица подчинённого отлила кровь. — Что вы наделали, несчастный?!!

— А что такое? — не понял тот.

Удальцев был само отчаяние, только что не плакал.

— Его нельзя, нельзя было трогать! Если вытащить нож, через который перекидывался ведьмак или колдун, он больше никогда не сможет вернуть человеческий облик! Так и останется зверем на веки вечные! Вы сгубили его высокоблагородие! Вы настоящий преступник и злодей, Иван Агафонович, вас под суд надо!

— Но я же не знал! — панически пролепетал Листунов и отшвырнул нож с таким ужасом, будто сей неодушевлённый предмет прямо в его руках вдруг обернулся ядовитой гадюкой.

Тут Роман Григорьевич очень ясно почувствовал, как сердце его скатывается со своего места и проваливается прямо в пятки, а хвост сам собой поджимается под живот. Он понял, что жизнь кончена.

Некоторое время в каюте царило гнетущее молчание, и Роман Григорьевич с великим трудом подавлял в себе желание горестно взвыть в лучших волчьих традициях, так, чтобы с руладами и переливами. К счастью, у него не имелось основного вдохновляющего стимула — луны, поэтому человеческое взяло верх над животным, и когда он нашёл в себе силы заговорить, голос его звучал куда более твёрдо, чем у спутников:

— А если аккуратно воткнуть нож на прежнее место? Я хорошо запомнил, в каком ракурсе он торчал.

— Не знаю! Про это нянюшка ничего не говорила! — губы Удальцева дрожали, он едва мог говорить. Ведь это он, он и никто другой был истинным виновником трагедии! Его была идея, его и ответ. И если Роману Григорьевичу суждено всю жизнь ходить в волчьей шкуре, то единственное, что остаётся его беспутному помощнику — это пуля в лоб или петля на шею!

— Надо попытаться, — решил Роман Григорьевич, поняв, что от исходящих раскаянием помощников проку уже не будет, и придётся ему брать инициативу в свои… руки? Нет, лапы. — В любом случае, что мы теряем? Удальцев, берите нож… Ищите щель, я вблизи плохо вижу. Втыкайте… нет, другой стороной, лезвием к двери. Глубже, по самую рукоятку. Вот так!