Опасная колея

Федотова Юлия Викторовна

Самому же Ивану, идущему на Буян, теперь оставалось одно: перебраться в восточную часть острова, и, как было условлено, дожидаться соратников в гостинице Штральзунда.

Там они и встретились.

Часть 5

Страшны люди, страшны звери,

Скалят пасти, зубы точат,

Все виденья, всех поверий

По кустам кругом хохочут.

В. Брюсов

«Каково же им живётся, мирным обывателям Рюгена? — думал Тит Ардалионович с сочувствием. — К примеру, спишь ты в своей кровати, или обедаешь за столом в ресторанчике,

и знаешь, что в эту самую минуту в этом же самом месте плещется синее море или шумит вековой лес, и бегает по лесу какая-нибудь голодная тварь, и рвёт жёлтыми клыками свою жертву, не менее, впрочем, гадкую… А может, оно не только на Рюгене, может, оно везде так? Только нам, людям простым, о том не ведомо?»…

Огромный, в три обхвата дуб стоял над обрывом, вцепившись в скалу мощными корнями, ронял свои жёлуди прямо в море, шумел густой зеленью, будто и не зима на дворе…

Ох, непросто же было до него добраться!

Высокая равнина, ограниченная белыми обрывистыми берегами, вдавалась в море широким клином, напоминающим своими очертаниями нос утюга. На равнине высился аккуратный маяк. «Нос» отгораживала цепь высоких земляных холмов, и прямо в этом валу были проделаны деревянные ворота, стояли открытые настежь. Таков был мыс Аркона.

— Думаю, нам туда, — объявил Роман Григорьевич, и прямо в ворота устремился.

«Старый безумный вольхв» не заставил себя долго ждать.

Был он действительно стар, стар как сам мир, а может, и ещё древнее. Длинное, измождённое, обтянутое тёмной пергаментной кожей лицо с узко посаженными глазами неестественного, ярко-голубого цвета и странного разреза, с крючковатым носом и тонкими белыми губами не принадлежало ни одной из существующих ныне рас. На холодном морском ветру развевались его густые белые волосы и борода в полсажени, и цвет их, похоже, был таким от природы, а не от старости — обычная седина имеет другой оттенок. Из рукавов длинной белой рубахи, расшитой по вороту и подолу диковинным, но порядком выцветшим красным узором, торчали костистые длиннопалые руки, и каждый палец заканчивался недвусмысленным когтём. Мосластые ноги, не смотря на зимнее время, были босы, зато, к некоторому облегчению Тита Ардалионовича, ногти на них оказались вполне человеческими. Сам-то он (старец, а не Тит Ардалионович) человеком, пожалуй, уже давно не был, оборотился в какую-то нежить под спудом собственных чар.

При волхве имелась обещанная «кльука», правда, её всё-таки уместнее было назвать посохом. Служил этот массивный, увенчанный хищной птичьей головой предмет явно не опорой немощному телу — старик, не смотря на возраст, был прям как жердь и двигался с завидным проворством, — а грозным оружием, способным проломить любой, даже самый крепкий из черепов. Вдобавок, в нём была заключена колдовская сила: время от времени по его серебристо-серой поверхности пробегала вспышка, похожая на огненную змейку — простые посохи, согласитесь, так себя не ведут.

Голос у старика был неприятный, по тембру похожий на вороний грай.

— Прочь! Прочь! Сгинь, басурманы! — закаркал он с такой яростью, будто трое незнакомцев были его личными врагами. — Чур, чур, сгинь! — видимо, для усиления эффекта, он плюнул прямо од ноги Роману Григорьевичу. Плевок зашипел, будто упал не на холодную землю, а на раскалённую сковородку, и вдруг обернулся чёрной змеёй-гадюкой, изготовившейся к броску.

Ни малейшей робости перед змеями агент Ивенский не испытывал, он просто отшвырнул её подальше ногой, чтобы не

нервировала Удальцева с Листуновым, заметно побледневших, и пренебрежительным тоном, каким во времена крепости баре окликали холопов, осведомился:

— Ты что разорался, любезнейший? — пожалуй, старый волхв, хотя бы в силу древнего возраста, заслуживал большего почтения, но очень уж он рассердил Романа Григорьевича своим плевком. — Посторонись, дай пройти.

Старик стал грудью:

— Не пущу! Прочь, прочь, пока живы! Легкой добычи захотелось? Сладкой жизни возжаждали? А старых, исконных богов позабыли, отвернулись? Прочь!

Ну, что до богов, тут волхв был прав. Ни старых Роман Григорьевич толком не помнил, (разве что по именам мог несколько штук назвать, самых известных, вроде Перуна или, там, Велеса) ни новых путём не знал — не принято было уповать на богов в роду Ивенских. Но насчёт всего остального он мог поспорить.

— Вот что, старче, — отчего-то он вообразил, что именно такое обращение будет для волхва наиболее подходящим, — добычу оставь себе, вечную жизнь тоже. Единственное, что интересует нас, это путь на Буян, и ты этот путь знаешь. Так сделай милость, мудрый человек, укажи, — он решил подбавить в дёготь ложку мёда. — Иначе…

— Что — иначе? — искривил тонкие губы волхв. — Угрожать мне вздумал, пащенок?

— Иначе сами найдём, — игнорируя «пащенка», сохраняя внешнюю невозмутимость (а что было делать, не в драку же лезть со стариком?) объявил Роман Григорьевич с великолепной уверенностью, непонятно, на чём основанной. — Но тогда уж не обессудь, если мы случайно в твоей крепости что-нибудь испортим. Сам будешь виноват.

Волхв гневно расхохотался ему в лицо.

— Да вы в моей крепости без моей на то воли и шагу не ступите, человечишки, не то, что Путь открыть!

Спорить Роман Григорьевич больше не стал — какой смысл. Просто пошёл вперёд, представления не имея, что из этого получится. Шаг, второй, третий…

Получилось!

Сверкнула молния, сорвавшись с навершия жезла — отскочила. Земля разверзлась провалом — воздух удержал. Языки пламени взметнулись из-под ног — лизали, но не жгли. Огромная волна хлынула с моря — и распавшись надвое, отступила назад. Стая белых птиц упала с небес атакующим клином — и она рассыпалась, разметалась перьями… «Воюй, сыне! Всё одно, тебя не остановить, управы вас нет!» — не так ли дедушка-Ворон говаривал?

Волхв отступил. Посох бессильно выронил, синий, пылающий гневом глаз притушил, сгорбился по стариковски, будто ссохся весь, и задышал тяжко — худая грудь ходуном заходила.

— Ведьмак? По мою душу пришёл? Что ж, одолело молодое зло старых богов… Губи!

Опять не тем боком поворачивался разговор!

— Дед! — простонал Роман Григорьевич горестно, ему решительно не хотелось никого губить, а хотелось сесть на землю и может быть даже поплакать, очень уж скверно и тошно стало вдруг, будто саму жизнь из тела вытянули. — Даром мне твоя душа не нужна, я за Кощеевой пришёл!

— Как так — за Кощеевой? — вдруг опешил старец, и задыхаться вмиг перестал. — Так ты, выходит, Иван, что ли?

— Я, выходит, Серый Волк, — поправил Роман Григорьевич и поморщился: до чего же глупо звучит! — А Иван — вот он! — кивнул на Листунова.

Старик с досадой хлопнул себя ладонями по бокам.

— Так что ж вы сразу-то не сказали? Стал бы я на вас время да силы тратить! Явились — ну и ступайте себе, хоть на Буян, хоть в Тридевятое Царствие! К чему занятого человека (Надо же, человеком себя считает!) от дел отрывать?