Операция "Берег"
Шрифт:
— Мить, коня, коня держи! — закричал Чижов.
Митька, сжимающий в руке крышку консервной банки — край отточен, полоснуть по горлу еще как можно — бросился ловить повод.
— Вот же история с географией, — сердито бормотал Игнат, снова втыкая шило теперь уже под челюсть «своему» жолнеру — тот наконец ослаб, выронил саблю.
Осталась за спиной роща, вытоптанная трава меж дубов, раздетые догола тела жолнеров. А лошади уносили беглецов к речушке, к зарослям камышей. Там скрыться не выйдет, нужно дальше, но пошел фарт, пошел
…Прижимал к себе ворох шмоток Митька, бил пятками в бока упрямящегося каурого мерина. Переодеться бы, обуться, оружие глянуть. Но некогда…. В лагере схватку в роще видеть не могли, выстрелов не слышали, думают, что беглецы дальше тиканули и жолнеры их на поле за рощей ловят, малость завозились. Но сообразят, что дело неладно, выедут глянуть, тут каждая минута на счету….
* * *
Уходили, путали следы до утра беглецы. На восток коней гнали, частью по воде. Всё одно найдут: как слух пройдет, так вся округа в облаву двинется. Нужно иным курсом идти.
На рассвете лошадей убили. Жалко было, слов нет. Не так самих коней, как ноги собственные слабые, и то, что пожалуй, недалеко уйдешь. Но имелся план — еще с Гончаром его составляли, обдумывали.
— Хоть мяса возьмем вдоволь, — сказал Игнат, вытирая саблю. — Митька, главное, ноги не сбей. Сапоги новые, им разнос нужен. А тебе еще и портянка тройная. И главное, если потеряемся — помнишь куда идти?
— Да брось, парень не хуже нас соображает, — Чижов блаженно затянулся панской папиросой. — Во — в роще на суку висел, чистый театр.
— Это да, прям Мозжухин[6]. Трагический талант! — подтвердил Игнат.
Посмеялись. А дальше поводов для веселья было не то чтобы много.
* * *
Шли только ночами, шли на север. По слухам, вроде точным, остатки отрезанной 4-й армии РККА прорвались к границе и ушли интернироваться к немцам[7]. Как оно там все прошло, было не очень понятно, но идти на восток было попросту невозможно: и далеко, и искать именно там будут. Карты нет, да и кто-где на фронте позиции нынче занимает — абсолютно неизвестно. Ляхи врали, что до Москвы дошли, но то у них в крови — надуться жабой и обпердеться.
Те ночи для Митьки Иванова в одну-единую слились. Ноги опять опухли, болели непрестанно, дождь, считай, каждый день, холодно. Днем костер считанные разы разводили — когда место дневки надежным оказывалось. А так — потник за подстилку, да френч жолнерский — одеялом. Чего им, сволочам, стоило в шинелях за беглецами выехать? Ладно, хоть белье теплым оказалось, благодарствуем, паны жолнеры.
Шел Митька почти налегке: мясо кончалось, только одежда, подстилка, да револьвер-«бульдог», что оказался в кармане галифе одного из поляков. Игнат с Чижовым винтовки бросать и не думали — было ясно, что в плен в таком виде, да после этакой славной истории сдаваться не имеет смысла. Имелись еще сабли, да «наган» с кобурой, снятый с упрямого хряка-подхорунжего, которого простым шилом хрен возьмешь. Патронов было маловато, это да. Впрочем, плана давать большое сражение у беглецов и не имелось. Вся надежда на скрытность да скромность.
За ночь удавалось всего несколько верст пройти. Пока осмотришься-угадаешь, пока обойдешь село…. Еще собаки эти, вечно загавкать норовящие, заразы блохастые. И Польша эта бесконечная, одинаковая, сырая и липкая, как сопли застарелые.
Напарывались дважды. Один раз наткнулись на местного путника, когда большак переходили. Пан-селянин углядел незнакомцев, сразу допер что к чему, на полусогнутых в кусты бросился…. Едва догнали. В последний миг орать вздумал, так поздний осенний вечер кругом, жилья-то рядом нет, кому кричать…
— Голодранец, такой же как мы. Что ж ты, деревня, так поздно до хаты брел? — вздохнул Игнат, пытаясь разглядеть зарубленного. — Митька, вот одежка для тебя. Снимаем.
— Да что, у меня своих гнид мало?
— Повозражай еще, барчук московский. Портки ветхие, да может жизнь спасут, поскольку в глаза не бросаются.
Сменил одежду Митька. Жолнерский френч поверх для тепла оставил, белье тоже дозволили сохранить, а вот памятную солдатскую фуражку пришлось на облезлый картуз поменять. Напрасно это — все едино за ляха не сойти, видно, что москаль.
Второй раз уже не напоролись, а сами «на огонек» заглянули. Конина, вкусная и без соли, давно закончилась, животы подводило не на шутку, немногочисленные ягоды и грибы особой пользы, кроме изрядной прочистки кишок, не приносили.
Хутор стоял на отшибе, судя по хозяйству, семья жила не особо большая. Но погреб имелся, и ветер был удачен. Беглецы с задов обошли хуторского барбоса — дрых в конуре у ворот. Игнат поддел клинком хилую петлю замка погреба:
— Запирают, видать, есть что прятать.
Вкуса Митька не чувствовал — набивал рот, откусывая прямо от колбасы, пропихивал в горло. Чижов кашлял, запивая чем-то из крынки, тьма погреба алчно чавкала, хлюпала, пахла дивно и забыто — жратвой домашней, сытной.
— Ох и пронесет нас, — невнятно предрек Игнат и замер. В слабом свете, падающем из двери погреба, настороженно сверкнул клинок сабли…
Да, снаружи кто-то был. Не оставили дозорного беглецы, польстились на погребные сокровища, и только обострившийся до звериного слух предупредил — уже не одни.
Игнат показал — пойдет первым, стрелять только в крайнем случае. Передал винтовку Митьке, сунул наган сзади за пояс галифе, с шашкой двинулся наружу.
Пискляво скрипнула дверь погреба, неуверенно гавкнула из-за дома собака. И гаркнули:
— Руки до горы!
— Ты чего, панове, железом живого человека тыкать удумал? — с искренним удивлением спросил Игнат. Перед ним низко согнулась коренастая лохматая фигура в шляпе и с вилами наперевес. Ну, демоническая лохматость хуторянина объяснялась характерностью нагольного тулупа местного пошива, а вилы были вполне натуральные, трезубые.