Операция «Гадюка» (сборник)

Булычев Кир

Коршун присел за пригорком, пытаясь разглядеть, что же происходит в штабе полка, но долго никто не появлялся. Так долго, что Коршун собрался было идти дальше. Но потом он увидел двух ублюдков. Он узнал их по кожаным курткам, круглым шлемам и по медным маскам. Ублюдки спокойно шли по перемычке между траншеями, ничего не опасаясь, уверенные, что никто на них не нападет.

Хорошо, что у Коршуна хватило выдержки просидеть здесь подольше.

Иногда ублюдки нагибались, что-то искали. Вот они спрыгнули в канаву. Потом один из них снова вылез наверх, и в руке у него был меч. Меч был в ножнах, и перевязь болталась петлей до самой земли. Это был трофейный, то есть наш меч!

Ублюдки грабили трупы. В Коршуне поднялся гнев

солдата, который хочет расправиться с мародерами, но он сдержал себя. Он не в бою, он не хочет умирать — ведь в мгновение ока прибежит взвод ублюдков и расправится с ним.

Нет, ему надо добраться до лазарета.

Коршун спустился к самой речке и быстро побежал вдоль берега.

Речка была грязная, вонючая, серая, словно в нее провалилась канализационная труба.

Пробежав шагов триста, Коршун понял, что миновал расположение штаба. За штабом, насколько ему было известно, тянулись старые канавы, в которых не должно быть людей. Там когда-то была городская свалка, но, видно, так давно, что мусор превратился в смесь земли, трухи, ржавчины — невнятную смесь бывших отбросов.

Поднявшись вновь от берега и убедившись, что вокруг пусто, Коршун прыгнул в канаву, и, хоть она вела не туда, куда нужно, он последовал по ней, минуя глубокие ямы, похожие на воронки от орудийных снарядов — от чего? от каких снарядов? — в одной из них он увидел труп солдата — видно, бежал от врагов да помер.

Когда, по расчетам Коршуна, до лазарета уже было недалеко, он увидел еще одного мертвеца. Он был голый, его грудь и правая рука были забинтованы — значит, он убежал или ушел из лазарета.

Через полсотни шагов Коршун увидел еще двоих раненых. Один из них был едва жив.

— Ты из лазарета? — спросил Коршун, увидев, что тот шевелится.

— Пить, — попросил тот.

Коршун отвинтил крышку фляжки. Там осталось совсем немного воды — хватило на два глотка.

— Они пришли, — прошептал раненый, — они пришли к нам и всех в лазарете перебили… Всех…

В том не было ничего удивительного, потому что было принято убивать чужих раненых. Если бы наши захватили их лазарет, тоже не стали бы чикаться. Что делать с ними, с ранеными?

И этот раненый скоро помрет. У него открытая рана в груди выше сердца и лужа крови вокруг.

— А что санитарки и доктора? — спросил Коршун.

— Пить, — сказал раненый.

— Нет у меня больше воды. Все равно ты скоро помрешь.

— Врешь, — сказал раненый.

— Что с докторами?

— Иди сам смотри, — сказал раненый и закрыл глаза. Он сердился на Коршуна.

Коршун пошел в лазарет, не оборачиваясь, хотя сзади раненый снова заныл: «Пить, пить, пить!»

Госпиталь лежал в низине, недалеко от места, где Коршун видел раненых.

Там было пусто.

Ни шагов, ни звуков, ни криков. Коршун понял, что тут никого нет.

Он спрыгнул в большую яму — в палату. Некоторые койки были пустые, в других лежали убитые. За занавеской, где была операционная, тоже было пусто, убитый лежал на столе — видно, его убили во время операции, а на нем, поперек, лежал доктор. Незнакомая сестра валялась в углу. Ее лицо было закрыто подолом. Она была изнасилована, а потом убита.

Коршун пробежал по траншеям лазарета — на вещевой склад, в комнату врачей… ни одного живого человека.

В комнате, где работали лекари, стояла большая бутыль с водой. Почему-то, разрушая все, ублюдки ее не разбили. Попробовав, Коршун наполнил флягу.

Потом побежал к тому раненому, который, может, еще жив.

Раненый был жив.

— Пей, — сказал Коршун. — Только скажи, что они сделали с санитарками и сестрами.

Тот пил долго, маленькими глотками.

— Спасибо, — сказал он. — Их увели, утащили с собой.

— Куда?

— Куда? Они везде здесь. Найди сам.

Коршун поднялся на вершину холма, чтобы разглядеть, что же происходит.

Он не боялся опасности. Ему было

все равно.

Потом он почувствовал, что ноги устали, и сел.

Так и сидел на вершине холма и смотрел. Потому что если смотреть внимательно, умными глазами, то многое поймешь.

Район боевых действий расстилался во все стороны, насколько хватало глаз, и края его, если такие были, скрывались в легком тумане, который всегда висел над холмами за речкой и скрывал дома города. Лишь вершины соборов и колоколен поднимались над туманом. С другой стороны равнина, захваченная в последних боях противником, была перекопана траншеями, канавами и ямами, ибо многократно переходила из рук в руки, и Коршуну сверху было видно обширное старое кладбище, — когда он попал сюда и положение на фронте было лучше, то кладбище поддерживали в некотором порядке, могилы, хоть и коллективные, располагались рядами по номерам частей, и всегда можно было найти, где похоронен твой товарищ. Теперь же кладбище лежало в тылу ублюдков, и могилы были раскопаны, ублюдки и те бродяги, что сопровождали их армию, раскапывали неглубокие могилы в поисках вещей, с которыми хоронили павших. Ведь положено класть в могилу любимую вещь. Это может быть медальон с портретом матери, а может быть подшлемник или даже новые башмаки. Мало ли что любил человек при жизни.

Вид порушенного, оскверненного кладбища вселил в душу Коршуна глубокую безнадежную тоску. Его все чаще посещало отвратительное чувство — он потерял веру в победу и даже веру в смысл победы. Ему казалось порой, особенно если лежишь в часы отдыха и не спится, — что он участник какого-то розыгрыша, что вся эта война ненастоящая, хотя смерти и ранения настоящие, и мучения настоящие, и настоящая боль от стертых ног или горячая тугая волна от взорвавшейся в канаве огненной бомбы.

Он знал, умом знал, и говорили ему об этом не раз, что он ведет бой за правое дело, после чего вернется домой, и тогда начнется счастливая жизнь. Может быть, у других так и было, но сам Коршун никак не мог вспомнить своих родных, даже своей матери. Лама говорил ему, что это довольно обычное последствие долгого пребывания на переднем крае, но когда он попадет в город и пройдет по родной улице, то он все вспомнит. Шундарай же считал, что они с Коршуном ничего не помнят потому, что на самом деле никогда не бывали в городе и родились совсем в другом месте, что они — приютские, беспризорники. Так тоже бывает, а ламе невыгодно в этом признаваться, так как есть инструкция — привязывать солдат к родине, даже если родины нет. А так как любому солдату хочется во что-то верить, то он цепляется лапками за мечту о городе и родном доме. Недаром идеологическая служба так борется со всякими лживыми верованиями и религиями. Они боятся, что приверженцы чуждых боевой идеологии сект могут вообще потерять страсть к войне. Так что про них говорят твердо: они в будущей жизни возродятся клопами. А чтобы это случилось скорее, после второго предупреждения замеченных в ересях казнят.

Судя по всему, долина казней захвачена сегодня врагами. Точно — захвачена! Отсюда Коршуну виден ее склон, и там бродят ублюдки в позолоченных масках.

Мысли Коршуна снова перенеслись на Шундарая — жив ли он? Вряд ли. А Коршун, как и любой нормальный человек, верил в то, что мир невелик и конечен — что он прикрыт матовым колпаком неба, по которому движутся клубы облаков. Никто не видел краев земли, но, если идти много дней, обязательно дойдешь до них, до берегов Последнего океана, который огибает обитаемую Землю. Океан населен морским народом, не могущим выбраться на берег, но и не пускающим людей в свои края. Там живут чудовища, способные одним ударом зубов или рога разбить и утопить боевой корабль. Говорят, что недавно один боевой корабль, здоровый, шестидесятивесельный, вышел из реки в море, и все видели, как из воды высунулась морда, разинула пасть и перекусила корабль пополам…