Операция прикрытия
Шрифт:
— Ты не у того спрашиваешь, — сказал Матросов, делая себе бутерброд так, чтобы не показаться жадным и голодным. — И вообще тебе не кажется… — Он рукой обвел комнату и приложил ее к уху.
— Брось ты, — благодушно сказал седой. — Это ведь даже не провинция, в этой глухомани технические мероприятия лет через двадцать применяться будут. И специалисты появятся, и технику соответствующую заведут. Так ты все-таки настаиваешь на своих требованиях?
— Ты знаешь, — Матросов медленно и задумчиво жевал, — я Колю Андреева часто вспоминаю. Башковитый был парень, рацию придумал для корректировки артиллерийского огня. Веришь, в одной наплечной сумке помещалась. Что с ним теперь? Где он? Раньше я ужасно трусил перед болезнями, боялся сквозняков и сырости на улицах, даже летом после дождя калоши надевал. А потом жизнь заставила меня
— Одного у тебя не отнять, — с некоторым удивлением сказал седой, — упрямства и оптимизма. Ладно, подождем, что скажет Москва. И тем не менее я хочу немного рассказать тебе о будущем задании.
— Мы должны что-то найти, — сказал Матросов. — Для этого нас, наверное, заставят лазить по всему Уралу. Я точно не знаю, что мы будем искать, но, наверное, что-то нужное и важное, раз меня опять манят пряником свободы и грозят стенкой.
— На прошлой неделе неподалеку расхерачили авиационный полк, — сказал Наум. — Вот этот самый летательный аппарат, который пожег все самолеты, вы и будете искать. Во имя светлого и счастливого будущего.
— Слушай, Наум, — сказал Матросов. — А когда оно будет, это счастливое будущее? Врагов вокруг не будет, всеми всего хватать будет, делить нечего станет. Перестанут люди злобиться, любить друг друга будут… Ну, если не любить, так по крайней мере уважать. Неужели такое будет?
— Может, и будет, — мрачно сказал его собеседник. — Надо бы мне, дураку, водки взять, а не этой подкрашенной водички. Как там писал поэт Жаров? Будет все, не будет, только нас. Семена, они еще появятся, надо, чтобы прежде почва подходящая нашлась. А уж мы ее собой удобряли, удобряли…
— Смелый ты стал, Наум. — Матросов налил в стакан вина, сделал глоток, полюбовался на рубиновое солнце, пляшущее в стакане. — Раньше ты был осторожнее. Выходит, ты меня совсем не боишься?
— Старый я уже стал покойников бояться. — Приезжий быстро и умело чистил мандарин. — И потом, покойник откровенности требует, чего ж мне с тобой юлить? Верно я говорю, Яков Григорьевич?
— Почти. Кстати, насчет задания. Ты знаешь, что вчера вся зона наблюдала странную картину. В небе летел необычный диск, который безуспешно пытались атаковать наши новые самолеты.
В дверь деликатно постучали.
— Войдите! — хозяйски крикнул приезжий.
Вошел майор. Вид заключенного и командированного в Ивдель высокого московского чина, сидящих за одним столом, похоже, его совсем не удивил. Жизнь изобиловала необычными поворотами, она разводила вчерашних друзей и сводила заклятых врагов, она совершала немыслимые зигзаги, и удивляться можно было разве тому, что люди сохраняют свои пристрастия и неприязнь, несмотря на все житейские обстоятельства.
— Наум Николаевич, — вежливо доложил майор. — Начальник лагеря просит вас после окончания беседы заглянуть к нему.
— Просит — значит обязательно заглянем, — проворчал Наум. — Вот только с Яковом Григорьевичем все наши вопросы обговорим.
— А вы еще не говорили? — вежливо удивился майор.
— Пока не говорили, — густым голосом сказал седой визитер. — Пока мы с ним больше о жизни говорили. Была у нас с Яковом Григорьевичем тема для хорошего разговора. Сам понимаешь, майор, ни за что человека к расстрелу не приговаривают.
— Это точно, — опасно усмехнулся осужденный. — Ни за что у нас обычно червонец дают и еще довесок — “по Рогам” [6] .
6
Он, видимо, имеет в виду — с поражением в политических правах. Дать по рогам обычно означало лишение права избирать и быть избранным. Смешно, кто бы в те времена стал избирать того, Кто сам не мог избирать? Закон живуч, он просуществовал до начала шестидесятых, еще во времена Н.С. Хрущева осужденные за те или иные преступления совсем как в тридцатые получали по рогам. Живучи традиции советского права! — Примеч. автора.
Майор на секунду оскорбленно вскинулся, видно было, что в его присутствии так рискованно еще никто не шутил. Однако, видя, что приезжий
— А вот тут вы, гражданин Матросов, ошибаетесь — сказал москвич. С такой интонацией сказал, что сразу стало ясно — осужденный такой же Матросов, как майор, скажем, грек. Ничего нового приезжий майору не открыл, по некоторым признакам тот и сам догадывался, что этот Матросов в лагере вроде человека в железной маске. — Не надо ставить под сомнение деятельность МГБ, — продолжил москвич со странной интонацией. — Мы никогда не ошибаемся и людей за просто так не берем.
Майор перестал жевать, внимательно и испытующе глянул на заключенного, и по взгляду его было видно, что он все понимает и даже догадывается, не может не догадываться об истинной роли Матросова во всей этой истории. Более того, майор, конечно же, великолепно понимал, что перед ним сидит отнюдь не Матросов, это была конспиративная кличка профессионала, которого за допущенные ошибки загнали в лагерь. Но расспрашивать об этом майор никого не стал. У государственных и служебных тайн есть одно немаловажное свойство — чем меньше ты в них посвящен, тем крепче спишь. И что характерно — дома. Майор видел личное дело Матросова и читал постановление тройки о его осуждении. Особых откровений в постановлении тройки не было, но содержались в деле косвенные улики, указывающие на профессиональную принадлежность осужденного.
Но начальник оперчасти без особого приказа об этом старался не думать — по причинам, которые уже изложены выше.
Глава седьмая
Умным и предусмотрительным воспитала жизнь майора Короткова. Да и Бабуш, несмотря на малый стаж службы в органах государственной безопасности, оказался человеком догадливым и толковым. Это он хорошо с племянником Козинцева придумал, в деле паренек оказался. Ясное дело, как он мог отказаться от такого предложения? Никаких особых секретов у Короткова не оказалось, и от этого Бабуш испытал некоторое разочарование. В самом деле, трудно было ожидать, что на вопросы, считает ли он себя советским человеком и разделяет ли тезисы товарища Сталина об усилении классовой борьбы по мере строительства социализма, семнадцатилетний паренек даст отрицательные ответы. А когда тезка Бабуша узнал, что гэбэ считает его начальника матерым гитлеровским разведчиком, глазенки у него сами собой загорелись. Ясное дело, читал паренек романы о майоре Пронине и Шпанова тоже почитывал. Согласие последовало немедленно, похоже, что молодой Козинцев обрадовался выпавшему на его долю приключению, вцепился в сделанное ему предложение руками и ногами да еще зубами прикусил, и теперь — хоть расстреливай — ни в жизнь не откажется от участия в игре. При этом он даже не задумывался, что игра эта обещает быть опасной, вполне все могло завершиться выстрелом в затылок, если бы Фоглер заподозрил что-то неладное. А скорее всего и без пистолета бы запросто обошлись, придушил бы мальчишку бывший каратель Васена, ему ведь было что от советской власти скрывать.
Подписка особого времени не заняла, и над псевдонимом мальчишка особо голову не ломал — назвался Серовым, по девичьей фамилии своей матери. Глядя, как аккуратно мальчишка выводит диктуемый Коротковым текст, старательно пряча под этой аккуратностью азарт, Бабуш испытывал чувство вины и неловкости. Возможно, причиной всему была молодость Александра Козинцева, или все проистекало от того, что где-то на улице, нервно смоля папиросы, вышагивал дядя паренька, и этого дядю Бабуш хорошо знал. Александр Козинцев был несовершеннолетним и еще не обладал избирательным правом, поэтому вербовка его была возможна лишь по распоряжению начальника управления, но разве можно было сомневаться после; недавнего разговора, что такое разрешение обязательно будет дано? Не хотелось даже задумываться над судьбой тезки, чем он будет занят, когда шпионы в Свердловске кончатся, а пособники немцев основательно и надолго сядут в тюрьму, если только их не приравняют в ходе следствия к шпионам и тем самым диверсантам-подрывникам, о которых говорилось в недавнем указе, и не поставят к стенке. Резонно было мыслить, что ежели один коготок увяз, то вскорости увязнешь в этом увлекательном и полном перестуком деле по самое «не хочу». Но — работа!