Операция «Шейлок». Признание
Шрифт:
Разве я мог подавить щекочущее чувство обожания, которое внушила мне эта женщина, расположившаяся на моей кровати, когда игриво, с лукавством Мэй Уэст в голосе соблазнительницы, щедрой на любовные сюрпризы, ответила мне:
— Милый, про царя Эдипа слышали даже мы, дислексички.
— Никак не пойму, что вы за человек, — сказал я искренне.
— Про вас тоже нелегко понять, что вы за человек.
Повисла пауза, заполненная фантазиями о нашем совместном будущем. Долгая, долгая пауза и долгий, долгий взгляд, с кресла на кровать и в обратном направлении.
— Итак. Как он меня выбрал? — спросил я.
— Как? — засмеялась она. — Вы шутите.
— И все
— Посмотритесь когда-нибудь в зеркало. Кого еще он должен был выбрать — Майкла Джексона? Вы двое — просто поверить не могу. Вижу, как вы оба то появляетесь, то исчезаете. Послушайте, не думайте, что для меня все это легко. Это дико странно. Мне кажется, что я вижу сон.
— Да, но он же не полностью… Ему пришлось кое-что проделать.
— Совсем немножко.
И она снова подарила мне ту особенную улыбку, которая, как я уже говорил, была для меня символом эротической магии, — снова медлительно выгнула уголок рта. Даже маленький ребенок, читающий это признание, и тот поймет, что с тех самых пор, как я отодвинул комод и разрешил ей — в таком-то платье! — протиснуться в мой номер, я пытался нейтрализовать ее эротическую привлекательность, гнал прочь сладострастные мысли, которые навевали ее растрепанность, ее поза отчаяния, то, как она распростерлась на моей постели. Не думайте, милая вы моя, что мне это легко давалось, когда вы вполголоса простонали: «Засуньте меня в свой чемодан и возьмите с собой». Но, пока я пил из roman-fleuve[44] о ее бестолковых поисках опекуна среди протестантов, католиков и евреев, то кое-как, в меру своих скромных сил, сохранял максимальный скептицизм. Обаяния, надо признать, у нее было немало, но она владела словом не сказать чтобы виртуозно, и я убедил себя, что в менее экстремальных обстоятельствах (если б, например, приударил за ней в каком-то чикагском баре, когда она работала медсестрой и шлялась по злачным местам), пять минут послушав ее речи, испытал бы неудержимое желание поискать кого-то, кто не начинает новую жизнь на каждом шагу. И тем не менее, с учетом всего вышеперечисленного, ее улыбка оказала на меня воздействие, выраженное в набухании кое-чего.
Я действительно не понимал, что она за человек. Женщина, сотворенная самыми жестокими банальностями в их абсурднейшей форме, лежит в гостинице на кровати, улыбаясь мужчине, у которого есть все резоны держаться от нее подальше, мужчине, которому она никоим образом не пара, и мужчина оказывается в подземном мире с Персефоной. Когда с тобой случаются подобные вещи, испытываешь трепет перед мифологическими глубинами эроса. То, что Юнг называет «неконтролируемостью реальных вещей», а дипломированная медсестра — просто «жизнью».
— Мы не неотличимы, знаешь ли.
— То самое слово. Вот оно, слово. Он его произносит сто раз на дню. «Мы неотличимы». Смотрится в зеркало и говорит: «Мы неотличимы».
— Ничего подобного, — сообщил я ей. — Определенно нет.
— Нет? У вас, может, другая линия жизни? Я занимаюсь хиромантией. Научилась как-то, когда ездила стопом. Я вместо книг читаю ладони.
И тут я совершил самый глупый поступок изо всех, совершенных мной в Иерусалиме или даже за всю жизнь. Встал со своего кресла у окна, подошел к кровати и взял ее за руку, которую она мне протянула. Моя рука в ее руке: в руке медсестры, которая куда только не залезала, в руке медсестры, не знающей никаких запретов, — а она легонько проводит большим пальцем по моей ладони и ощупывает поочередно все ее области, все ее подушечки. На протяжении минуты, не меньше, она говорила только: «Гм-мммм… гм-ммммм», — не переставая дотошно исследовать мою ладонь.
— Неудивительно, — сказала она наконец очень-очень тихо, словно боясь разбудить третьего человека на кровати, — что линия головы удивительно длинная и глубокая. Ваша линия головы — самая мощная линия на ладони. Линия головы, в которой преобладает воображение, а не деньги, не сердце, не рассудок и не интеллект. В вашей линии судьбы сильна военная составляющая. Ваша линия судьбы как бы приподнимается на холме Марса. На самом деле у вас три линии судьбы. Очень необычно. У большинства людей нет ни одной.
— А у твоего мужчины сколько?
— Всего одна.
А я думал: если хочешь, чтобы тебя убили, если ты намерен умереть на коленях, как Уолтер Суини, ты нашел самый верный способ. Эта хиромантка — его сокровище. Эта выздоравливающая антисемитка, водящая пальцем по твоей линии судьбы, — приз, завоеванный безумцем!
— Все эти линии от холма Венеры, впадающие в вашу линию жизни, указывают, как властно руководят вами ваши страсти. На этом участке ладони линии, глубокие-глубокие, четкие, — видите? — пересекаются с линией жизни. Пересекаются, но по-настоящему не перекрещиваются, а это значит, что страсть не приносит вам никаких несчастий, ничего такого нет. Если бы они перекрещивались, я бы сказала, что половое влечение толкает вас к порочности и гибели. Но это не так. Ваше половое влечение — совершенно непорочное.
— Эх, знала бы ты только… — ответил я, а сам думал: сделай это, и он выследит тебя даже на краю света и прикончит. Зря ты не сбежал. Тебе ни к чему ее ответы на все твои вопросы. Ее ответы — хоть правдивые, хоть лживые — одинаково для тебя бесполезны. Это же ловушка, которую он тебе расставил, подумал я в тот самый миг, когда она заглянула мне в лицо, улыбнулась — у нее-то линией судьбы была ее улыбка — и сказала:
— Белиберда полная, но, знаете, забавная, типа того.
Обожди. Дыши глубже. Думай. Она уверена, что ты завладел миллионом Смайлсбургера, и просто решила переметнуться на твою сторону. Возможно все что угодно, а ты последним догадаешься, в чем тут штука.
— Пожалуй, это рука… э-э-э… Я хочу сказать, если б я ничего про вас не знала, если б читала по руке незнакомого человека и не знала, кто вы такой, я бы сказала, что, пожалуй, это рука… великого лидера.
Мне следовало бы сбежать. Вместо этого я имплантировал себя в нее, а потом сбежал. Вставил ей и сбежал. Из двух вариантов выбрал оба сразу. Банальности в их абсурднейшей форме — кто бы говорил!
8
Неконтролируемость реальных вещей
Вот вам интрига пипиковской затеи — его заговора с самого начала до этой самой минуты.
Американский еврей средних лет поселяется в люксе иерусалимского отеля «Царь Давид» и публично предлагает израильским евреям ашкеназского происхождения — более влиятельной половине населения, основному костяку обосновавшихся здесь колонистов — вернуться туда, откуда они прибыли, и возродить там европейскую еврейскую жизнь, которую Гитлер в 1939–1945 годах почти что стер с лица земли. Он уверяет, что эта постсионистская политическая программа, которую он нарек «диаспоризмом», — единственное спасение от «второго Холокоста», в ходе какового либо три миллиона израильских евреев будут истреблены их врагами-арабами, либо враги будут сокрушены израильским ядерным оружием, и эта победа обернется поражением, навеки уничтожив нравственные основы еврейской жизни.