Операция в зоне «Вакуум»
Шрифт:
— Так точно, — говорит Бальбин, — в шесть ноль-ноль. А это, — спрашивает, што там с вами за товарищ сидит?
— Наша он, наша, желанный.
— Вы почему, товарищ, не в рядах нашей доблестной армии? — строго так спрашивает Бальбин.
— По несовершенству лет, желанный, по несовершенству…
— А-а, ну-ну. А я думал, по состоянию здоровья.
Тут Серега как прыснет. Как прыснет, усы у него и отвалились и тихо так на пол полетели… Здорово — да? Ефим Григорьевичу-то, ему нипочем, а Федя Толстый, тот молчком-молчком с полка… Согнулся, руки клешнями — как цыплят ловит. Разведчики? — говорит, так вас и так и еще раз так!.. «Разведчики», конечно, бежать, а Бальбин только и успел что гильзу выплюнуть… Тучин рассмеялся — нехотя, почти насильственно.
— Зло шутите, — сказал.
Он вспомнил, как год назад Лучкин получил сообщение о смерти сына, как плакал — без слез, как говорил, отчаянно путая русские слова: «Аэроплан опрокинулась», «бог не спасла», «под городом Холм, желанный, с ним эта процедура была».
— И не делом занимаетесь, — добавил жестко Тучин.
— Так вот и разреши мост рвануть, — уцепился Степан.
— Нет!.. Взрывать мосты — не ваше дело, пойми ты это, дурья голова.
— Ребята не поймут.
— Объясни.
— Как?
— Под трибунал пойдут.
— Какой еще трибунал?
— Обыкновенный. За невыполнение приказа — до расстрела. Слава богу, теперь у нас есть в районе партийная власть.
— Кто-то ходит, — сказал Степан.
Затявкал Путька. Потом все стихло. Когда все стихло, вдруг постучали в окно спальни. Тучин, прислушиваясь, достал из-под подушки пистолет, быстро вышел.
А Степа бросился к окну. Увидел, как медленно оползли чьи-то руки, словно человек за окном в бессилии рухнул.
Степа торопливо одевался, он никак не мог попасть ногой в штанину, а в дверях уже шла возня, там вдруг пронзительно вскрикнула Маша. Проснулась и заплакала Светка.
Когда он выскочил на кухню, Дмитрий, как неживого, усаживал на скамью человека с обвисшими красными руками, в снегу, сильно мокрого.
— Кто это?
Дмитрий не глядя протянул пистолет:
— К дверям быстро!.. А ты, Маша, не разводи плаксу. Не покойник в доме.
Мария зажала рот растопыренными пальцами, и в них билось, дрожало, всхлипывало дыхание. В неподвижных глазах с оттянутыми вниз веками стоял ужас.
Человек протянул руку к шапке, медленно, с силой протащил ее по лицу. Откинулся на спину, только тогда Степа узнал в нем Горбачева.
Лицо у него было темное, закаменелое — до безразличия.
— Провал, Митя, — сказал хрипло. — Снег… густо идет…
— Что с людьми? Где люди?
— Там. — Горбачев неопределенно махнул рукой. — Там, у бани…
Тучин надел пиджак. Достал с печки валенки.
— Дмитрий… база… все… раскрыта… Нас шесть человек. Нас, Дмитрий, шесть человек и за нами след… Глупо, но деваться некуда… Подумай. И ты, Мария…
— Раздень его, — велел Маше. Долго крутил в руках шапку, словно не мог найти, где перед, где зад, а нахлобучил рывком. — Белье, какое есть, достанешь. Чай свари.
На Машу он не смотрел.
— Светку успокой, — сказал с порога…
Он шел звать в свой беспокойный дом подпольный райком партии вместе с остатками разведывательной группы НКВД «Аврора», за которой так безуспешно гонялся капитан Ориспяя. Теперь, решил, вся власть на месте. Полный воз и березка на коленях…
— Жил-был мужик, — рассказывал он вчера Светке старую вепсскую сказку. — Была у него лошадь, которую он очень любил и жалел. И вот однажды поехал он в лес за дровами.
Приехал и стал рубить. И нарубил полный воз да вдобавок еще одну березку. Сел на сани, положил ту березку на колени и поехал.
Идет навстречу баба и спрашивает: «Ты, мужик, почему березку на коленях держишь?» «Да как же не держать? — отвечает мужик. — Ведь коню-то все легче…»
Глава 9
В шестьдесят третьем году я впервые после войны снова побывал в Вознесенье. Забрался в разрушенный финский дот типа «вепсский замок», вспомнил всех ребят, одноглазого коменданта Хейкку по прозвищу «Пират», сержанта «Красный сапог», мастера оборонных работ финского коммуниста Корренпяя.
Остатки дота находятся на территории бензохранилища. Выбираюсь из дота, а старуха-сторож тычет в меня ружьем:
— Ты как сюда попал?
— А я еще в сорок третьем году сюда залез. Только вылезаю, мамаша.
Раз в неделю их водили в кино. Являлся в Красный Бор штатный воспитатель в чине лейтенанта Вилхо, долговязый, стучал кулаком в перекрытие рамы, плющил о стекло не по фигуре упитанный нос: «Раус, раус!» — Вилхо постигал язык великого союзника.
Три дома вдоль дороги, где расселились по деревням матвеевосельгские, горнешелтозерские, рыборецкие. Через дорогу баня и ее обитатели — старик Лучкин, Федя Толстый.
Строились. Шли мимо управления оборонных работ, мимо церкви, через мост, на правый берег Свири — туда, где напротив лагеря военнопленных трехэтажный очаг культуры.
Вилхо был педант. В его педагогическом багаже имелось все — от Песталоцци до председателя финского сейма Хаккила. Он говорил цитатами. Длинный его палец при этом выразительно расставлял в воздухе кавычки, запятые, восклицательные знаки.
— Почему, спрашивают его воспитанники, для нас школ не открывают?
Вилхо вытягивает палец, ставит кавычки:
— «В основе всякого знания лежат его элементы (два тычка пальцем): форма, число, слово». Песталоцци.
— Какая форма, господин лейтенант, — солдатская?