Операция в зоне «Вакуум»
Шрифт:
Дом опустел, и в нем поселился страх.
Безбожница, революционной закалки мать Софья Михайловна беспричинно терлась в углу с иконами, вздрагивали от беззвучных слов сухие морщинистые щеки.
Маша откровенно таскала плаксу от порога к детской кроватке и обратно. Для нее след Горбачева от дома к озеру — о двух концах: пойдут каратели вперед — брата схватят, назад вернутся — мужу несдобровать. А дети-то причем?
И Тучин, человек грубовато-решительный, пожалуй, впервые терпеливо отнесся и к слабости матери, и к рыданиям жены.
Может потому, что сам чувствовал себя черепахой, перевернутой вниз панцирем. Резкий на мысль и действие, сейчас, когда от него ничего не зависело, он вдруг заподозрил себя в суетливости. Крест-накрест заколотил досками дверь в хлев, как когда-то во время переписи. До самой дороги выскреб лопатой заснеженную тропу. Сунул под крыльцо две лимонки, начинил запасной магазин для ТТ, то и дело выходил на улицу. Выслушивал темноту.
Ночь притворялась дурочкой — тихая, глухонемая. А он ей не верил.
Думал ли он о себе? Думал. Нет, жизнь ценности не утратила. Готовое на все отчаяние не подавило надежд. Да и бывают ли такие ситуации, когда бы человек хоть на секунду смирился с мыслью, что жизнь может продолжаться без него. Человек боится не смерти — боится уйти из жизни. Мир теряет одного человека, но человек теряет целый мир.
Почти год в его руках была жизнь семерых людей, и он разучился думать о себе, пока не пришли эти несколько часов зависимости от других. Привыкший носить свою судьбу, как руку на перевязи, он просто не умел зависеть.
В шестом часу утра спустился к Кодиярви, прошел берегом к дому Ивана Гринина.
Страх — это одиночество. Он понял это, когда увидел в окне настороженные угловатые глаза Ивана Федоровича. Едва стукнул в раму, лохматая голова кивнула налево — иди, мол, к двери.
Не спал старик, комбинезон на всех пуговицах, а потянулся, как девица, которую ни свет ни заря на покос подняли.
— Извини за рань, Иван Федорович. Не на беседу пришел, а дело есть. И не к тебе дело, Иван Федорович.
Старик долго ворчал, умолял пощадить «несовершенное детство» младшего сына, однако Тучин уговорил послать двенадцатилетнего Егорку в Шелтозеро.
Запрягли Машку, бросили в сани охапку сена. Егорка нахлобучил на пшеничную голову шапку, обеими руками поправил ее — жест Чкалова перед взлетом. Накрутил на кисти вожжи, локти в стороны, замер так — весь торжественный, а Иван Федорович отвесил ему подзатыльник: «Сколько раз говорено, — ворчал, — не накручай вожжу. В кувет занесет, из саней вытряхнет. Из саней вытряхнет, и вот результат — поволочет тебя, да об камень, об столб али об какую твердость и шмякнет…» А Егорка и на подзатыльник, и на слова — ноль внимания: приказ давал Тучин, значит, он и командир.
— Посмотри, Егор, не слыхать ли там чего. Есть, Егор, опасение, что полиция схватит советских партизан. Послушай у комендатуры, у магазина, на пристани — тихо ли? К Матвею Лукичу Четверикову заедь, он у чайной живет, поможет. Только он глуховат сильно, ему кричать надо — так оглянись сначала. Дело, брат, государственной тайны касается. А если кто спросит, зачем приехал, скажи папка в ваку [26] послал. Вот деньги, купи чего хочется. Ну, с богом!
26
«Вако» — финское акционерное общество, осуществлявшее торговлю в оккупированной Карелии.
Егорка ошпарил вожжей лошадиный бок, и сани скрылись в сумерках.
— Не горюй, — утешал старика, — что рано человека на ноги поднял. Он бы сам не простил тебе, кабы из-за тебя войну проспал. Скоро ей, стерве, конец, а мальчонке на всю жизнь — гордость…
Начинался его первый самостоятельный день. Пока шел к Погосту, на ежедневный свой старостин ритуал, впервые почувствовал, как полегчало за спиной. Пройдет, думал, Горбачев, тогда ему сам черт не брат; не пройдет Горбачев, тогда уж как в песне поется: «Повенчай меня, маманя, с домовым»… Время шло, и он все больше становился самим собой. Часики тикали, часики напомнили круговую облаву по пеленгу и кольцо контрольной лыжни. После ухода группы стрелки почти замкнули круг. Тикали часики-то!
Перед Погостом с горы окатило звоном бубенцов: две разряженных тройки. Дай бог памяти, — свадьба. Мелькнуло белобрысое лицо жениха, невеста в фате поверх платка и шубы. Переселенец из-под Ленинграда, офицер тайной полиции Сеня Коскинен вручал свою судьбу лотте-учительнице из Хельсинки. Днем раньше чистокровный финн — начальник земельной управы Юли Виккари вот так же торопливо катил к венцу горнешелтозерскую девчонку.
Во все времена; решил, так: чем ближе опасность, тем больше люди торопятся со свадьбами. Видно, и в самом деле конец ей, стерве…
В комендатуре из-за стола Саастомойнена поднялся ему навстречу лейтенант Матти Канто.
— В качестве нового коменданта Горне-Шелтозерской местности рад приветствовать лучшего старосту Восточной Карелии, — Матти давал знать, что не лишен чувства юмора, но фраза казалась заготовленной, и Тучин понял, что его прихода ждали.
Новый комендант был невысок, лыс, с продолговатым и, пожалуй, красивым лицом. Казалось, он из тех людей, кто ничего не нажил, но все имел от роду: уравновешенность, такт, солидность. Интеллигент, одним словом, и не в первом колене. Сам Тучин считал, что растратил за последние годы все, чем наградила его природа, и жестко переоборудовал себя по-походному — выдержка, воля, осторожность, хитрость. Утешал себя: он не сам выбрал этот кипящий котел, в который прыгают Ванькой-дурачком, а вылезают царевичем в звании вянрикки. И все же ему был страшен день, когда он снимет грим, выйдет из роли Пильвехинена, предстанет перед людьми печником Митькой Тучиным. А люди скажут: «Добыл перо — так добывай жар-птицу». А он предстанет перед людьми пустым и усталым. И не будет знать, куда деть нажитое, где найти брошенное.
Матти Канто был первым, в ком он почувствовал не тронутую войной цельность. Он еще не знал, что она, эта цельность, представляет собой, но разве так уж мало говорит нам смутное почтение перед человеком, который враг, но — личность.
— Я не требую присяги на верность, — говорил Матти Канто с хорошо заметным шведским акцентом. — Последнее время присяга держится не крепче бутылочной пробки. Я рассчитываю на добрую человеческую дружбу, которой люди не должны чураться в любых условиях. Поэтому, не скрою, мне грустно, что комендант Саастомойнен не захотел попрощаться с вами.