Операцию «Шторм» начать раньше…
Шрифт:
— Как его… убили?
— Задушили. Подушкой. Офицеры из его же охраны.
Охрана! Как же легкомысленно они оставили в Ташкенте батальон. Стоило на секунду расслабиться, поверить во что то — и вот результат. Если бы полетел батальон…
— Ты говорил, что наши десантники, ну те, которые уже в Афганистане, готовы были вылететь в Кабул на его освобождение. Что же не взлетели?
— Батальон уже сидел в самолетах, Леонид Ильич. Но… но ни один из них не взлетел бы.
Зенитчикам, которые стоят на охране аэродрома Баграм, был отдан в тот день приказ расстреливать любой самолет, взлетает он или приземляется. Мы еле успели дать отбой, предотвратить…
— Чем же тогда там занимаются наши
— Генерал лейтенант Горелов.
— Горелов? Это тот, что ли, которому мы звание присваивали на ступень выше положенного?
— Он. Но ведь то Дауд лично просил за него, еще до революции.
— Дауд, Дауд… А сейчас Амин. Он давно там?
— Горелов? Три с половиной года.
— И за это время не заиметь влияния среди каких то зенитчиков?
— Горелову особо не доверяли ни Тараки, ни Амин. И именно за то, что тот был советником при Дауде.
— Значит, менять надо было.
Андропов хотел что то объяснить, но сдержался. «А что скажешь, если проморгали», — в который раз за сегодняшний день подумал Брежнев, медленно шагая дорожкой парка.
Злиться не хотелось, вернее, нельзя было: врачи все настойчивее просят не волноваться, перед ужином обязательно дают выпить какую нибудь гадость под предлогом снотворного или успокоительного. Но только будешь спокойным, когда такое творится. Тараки… Нур Мухаммед
Тараки. Кажется, они глянулись друг другу. По крайней мере хотелось верить, что афганский руководитель не лукавил, когда для рукопожатия протягивал обе руки, когда постоянно прикладывал ладонь к сердцу, выказывая свое восхищение и уважение Советским Союзом и лично Леонидом Ильичом. Давно не чувствовал Брежнев такого искреннего и откровенного уважения к себе. Он видел на своем веку немало и льстивых угодников, и откровенных подхалимов, и тех, кто улыбался, а сам готов был вцепиться в горло. О о, он их видел насквозь, но вынужден был тоже улыбаться и делать вид, что ничего не понимает: когда делаешь вид, то добиваешься большего. И в итоге получите двадцать лет правления. И не самого худшего, если посмотреть на историю страны. Да и мира. Сколько сделано за эти годы! А сколько можно было еще сделать, найдись среди руководителей других стран истинные друзья, сотоварищи! В которых бы верил, как в себя. Нету их. Хотя нет, Гусаку можно доверять. Их сблизил Крым и известие о гибели Веры Карловны, второй жены Густава. Лишь узнав о катастрофе вертолета, в котором она летела, он позвонил в Прагу, долго говорил Густаву что то утешительное. Гусак вообще может удивительно слушать, несмотря на то что сам молчаливый. Да, с ним можно и в домино поиграть, и о Чаушеску откровенно поговорить.
И вдруг еще Тараки — такой же искренний, открытый. И сразу забылось, что про него докладывали: якобы и тщеславен безмерно, вплоть до того, что сам пишет о себе революционные пьесы и сам себя играет в них, и что может заказывать себе обед из 28 блюд, и по три телевизора в комнатах имеет, и что забросил партийные дела… Зато откровенен и благороден. А опыт руководителя пришел бы. Он, Брежнев, не допускал, что ли, в начале своей работы промахов? Если покопаться — найдут потомки, за что его можно будет и поругать.
Единственное, обидно будет, если этим займется тот, кто сменит его на посту. Это самое последнее дело, когда сегодняшний руководитель делает себе политическую карьеру на ошибках вчерашнего. Что бы там ни было, а лучше смолчать, как это он сделал сам по отношению и к
Сталину, и к Хрущеву. Ругать — не от большого ума, заниматься надо сегодняшним днем, а не вчерашним.
Словом, все бы пришло и к Тараки — и опыт, и умение, и талант. Суслов как то вскользь сказал, что искру таланта можно высечь упорным трудом. Наверняка это
Машина тихо шуршала сзади. Ее можно было пропустить вперед, но до поворота к дому оставалось шагов десять, и Брежнев не стал сходить на обочину. Да и на охране сегодня
Медведев, а он себе такие вольности не позволит — уехать, оставить одного. Эх, Нуру бы таких людей. А Амин то, Амин… Как же просмотрели его? Как допустили, что вырос до таких постов и так стремительно? И не побоялся ведь, хотя прекрасно знал отношение Советского Союза к
Тараки. Отношение ЦК. Его в конечном счете, Брежнева, отношение. Не побоялся…
Свернул на тропинку к даче. Не оглядываясь, махнул рукой сидевшему в машине Медведеву — в гараж. Вот теперь он точно оставался один. Уже подсчитывал — на полное одиночество в этой жизни, на этой земле, ему отпущены вот эти 62 шага от поворота до дома. 62 шага в сутки. И то если не выбежит навстречу правнучка. Семимесячной оставила Галина им с Викторией
Петровной свою дочку. Ничего, вырастили, как свою дочь, поставили на ноги. И вот как подарок судьбы на старости лет — у той уже своя дочь, ласковый, игривый комочек, названный
Галинкой. Наверняка она сейчас на улице: день был достаточно теплый, он пораньше уехал с работы, чтобы хоть подышать свежим воздухом. И жена, конечно, сидит в беседке у крыльца, вяжет. Она еще ничего не знает про Тараки, еще практически никто не знает об этом, а уже надо думать, как ответить убийце. Да да, это дело просто так оставлять ни в коем случае нельзя. Амин должен — и он почувствует! — что подобное не прощается.
— Дедуля приехал, дедуля!
От беседки бежала любимица — пятилетняя Галинка. С разбегу уткнулась в колени, обхватила ноги. Вот и кончилось одиночество, с дел государственных — да в проблемы семейные.
— Дедуля, дедуля, дай что то скажу на ушко, — ухватившись за пальцы, тянула вниз правнучка.
Леонид Ильич присел, и Галя, стрельнув глазками в сторону дома, быстро зашептала:
— А Леня и Андрей опять говорили, что им надоели твои котлеты с макаронами. Вот.
— Так и сказали?
— Ага.
— А ну ка пойдем к ним, разберемся.
Андрей и Леня — это уже внуки от Юрия. Значит, и он с семьей здесь. Как то невестка вспомнила детское упрямство своих сыновей: те заявили, что не поедут на дачу, потому что там на ужин опять подадут любимую дедушкину еду — котлеты с толстыми макаронами — и заставят съесть до конца. Он тогда улыбнулся, мол, а что бы вы говорили, ребятки, если бы еще и обедали здесь: на первое, как правило, здесь подавались борщ, щи или кулеш. Не тот возраст, чтобы менять свои привычки. Даже в еде.
Разговоров на эту тему больше не возникало, пока не появилась и не подросла Галинка. Зная ее привязанность к прадеду, ребята специально, дразня ее, вздыхали про макароны. Галя из солидарности — человек ведь уже! — уходила в сторону и ждала деда, чтобы сообщить о коварства ребят.
— Ну ка, где они? Мы сейчас спросим, чего ж это она такого заморского хотят.
Из беседки выглянула жена, Витя. Звал так Викторию со студенческих лет, еще когда познакомился на танцах с дочерьми старого железнодорожника Петра Денисова и среди