Опиум

Славоросов Аркадий

(В земле от Курил до Польши)

В земле от Курил до Польши, Где даже вода — кристалл, Мне нечего дать вам больше, Я всё уже вам отдал. Остались мандраж похмельный Да тоненький голосок. Я только сосуд скудельный, А воду впитал песок. Возьмите меня! Разруха Одна сторожит в саду. Рабу не отрежут ухо И даже не предадут. Войдите, как в лета оны, Горланя: «Огня! Огня!» И Ангелов легионы Не вступятся за меня. Напяльте венок терновый, И плетью а-ну пылить… За эдакие обновы Мне нечем теперь платить. Я жалок и гол, взгляните, И сам-то себя стыжусь. Распните меня, распните! На большее — не гожусь.

(Пока февраль, играя ртутью)

Пока февраль, играя ртутью, Жуёт размокшую кутью, Как долбоёб на перепутье Пред чёрным камнем я стою. Славянской

вязи буквы строги, Мыслишку зябкую мастырь, Но здесь от века три дороги: Тюрьма, кабак и монастырь. Судьба-индейка, вита дольче, Татуировка на груди… Тюрьма сама придёт и молча Покажет взглядом: «Выходи!» Пройду не фрайером, не вором С крыльца по снегу через двор. И чёрный ворон, чёрный ворон В лицо мне каркнет: «Nevermore!» А в душном зале ресторана, Где всё — хищения печать, Так пошло, весело и странно «In vino veritas!» кричать. И, если вырезал аппендикс, То есть ведь совесть и цирроз… Ах, Джими Хендрикс, Джими Хендрикс, Сыграй про степь и про мороз… Рябиной пахнет воздух горький, И санный путь, как след ремня. И монастырь на светлой горке Не про меня, не про меня. Там чернецы поют литаньи И гонят демонов взашей… Не пожалей на отпеванье Своих ворованных грошей. И тщетно сны в ночи лелея, Тверди, тверди, сходя с ума: Аптека, Лета, Лорелея, Россия, монастырь, тюрьма.

(В глаза мои не пялься)

J.

В глаза мои не пялься, Считай свои гроба. Любови на два пальца Плесни-ка мне, судьба. Позорнейшему волку, Любимцу падших жён… Но мы допьём бутылку, Но мы запрём светёлку, Но мы пойдём на ёлку И ей свечу зажжём. Сияй же, ясный венчик, Шепчи, шепчи о нём — Полночный человечек, Играющий с огнём. Как потерять невинность? — Она была в начале, Она лежит в основе (Не в этой глупой плеве), Она поёт ночами О маленькой любови, Об этой Божьей ели, Унизанной свечами. Ты всё на свете знаешь, Горишь, горишь, не таешь, Любовь ты не теряешь, Но лишь приобретаешь. А мне в предместьях Трои Останется одно — Пить горькое сырое Осеннее вино. Ах, Джинни, Джинни, Дженни, Твой ангел улетел. По правилам движенья Ты выбрала скольженье Вплоть до преображенья. И это твой удел.

Романс

Ах, ты, горькая свадьба, Воровская женитьба, Мне и горя не знать бы, Мне и счастье забыть бы, Да с тамбовской волчицей Под сосной обручиться. То далёко, то близко Рыскать в поисках мяса… Ах, шарман, гимназистка Предпоследнего класса. Два клыка над губою Для любви и разбою. Мне бы выть волкодлаком Под незрячей луною, Кадыки рвать собакам, Тенью течь за спиною, И с жемчужной подругой Танцевать перед вьюгой. Сила в хватке и в лапах, Пепел в палевых космах. Как опасности запах Ощущать этот космос. В общем, штука простая — Жить, следы заметая. Но, когда сучий потрох Вскинет чёрную «дуру», И безжалостный порох Опалит мою шкуру, Среди хрипа и визга Песней смертного часа: «Ах, шарман, гимназистка, Ах, прости, гимназистка, Ах, прощай, гимназистка Предпоследнего класса».

Апостол

Когда приходит год расплаты И зеркала огнём полны, Не время пришивать заплаты Мне на прожжённые штаны И языком мусолить даты Давно проигранной войны. Когда приходит час прозренья, Приуготовлен я вполне Внимать молчанию, как пенью, Считать песок в чужой стране И быть лишь тенью, только тенью На солнцем залитой стене. Но вот приходит миг удачи, Весь Рим погрузится во тьму, Всё до кодранта я растрачу, Покину отчую тюрьму, Слезой случайной обозначу Свой путь по лику Твоему.

Примавера

Всё — желание, всё — томление, Всё — лишь запахи и стихи. Служат правилам опыления Легкокрылые женихи. Розы влажная геометрия И взлохмаченный георгин. Наплевательское бессмертие Истекающих мёдом вагин. Ах, невинность. Хрусталики инея. Херувим у калитки в Эдем. Примавера, Диана, Виргиния По-французски лепечут: «Je t'aime». Всё ломаешь то пальцы, то голову, Стыд, и страх, и Казанский вокзал. Но мерцают расплавленным оловом Запрокинутые глаза. А всего-то — разденься, и далее Дети Флора и Лавра просты: Всё смешалось — цветы, гениталии, Гениталии и цветы.

Осень бега

Я, дружок, взыскую Града. А ещё взыскую снега. Ах, Ирена, ах, отрада, Ах, сквозная осень бега. У бича проста удача: Недостроенная дача, Ночь, как мякоть винограда, Зубы — в горло помидора, Взвесь пустого разговора — Смесь божбы и богословья, Да Одесса в изголовье. А

потом конца и краю Нету этому сараю, Что зовут эсэсэсэром. Серо-жёлтое на сером: Перелески, перегоны, Волчьи серые погоны, Да из обморочной чащи Зайцем — в поезд проходящий. Две забытые столицы — Два цветка трефовой масти. Изваял Данило-мастер, Не сумевший похмелиться, Две огромных розеолы На худом боку пространства (Есть в России где просраться). Под иглою радиолы Здесь доходит бедный Джимми. А квартирами чужими Можно мерить расстоянье От мгновенного самадхи До иного состоянья. Мы до этих яблок падки — Бодисатвы-самородки, Нирманкайи-недоучки. Девки наши тоже штучки И, как-будто, не уродки — Просто малость залежались. Чёрной влагою ужалясь, Двигай дальше нордом с вестом К тёплым виленским невестам, Чьи подмышки пахнут тмином, В этом обмороке длинном Обретая постоянство. Католической природы Архирейское убранство, Звери каменной породы, Да приветливый народец Пред очами Богородиц. А потом — по Божьей воле — Снова рысью в чистом поле Зазвенеть тоской острожной С обвинением облыжным, С ветхой ксивою подложной, Следом нежным, бегом лыжным Метить контурную карту, Где руина на руине — Станет завидно поп-арту. По грудастой Украине (— Шо ви, хлопиц, мни сказалы?) Вновь боками греть вокзалы, В яме угольной Донбасса Ждать видения и гласа, Но дождаться лишь сирены, Созывающей морлоков, Добывать извечный уголь. Вспоминать, как у Ирены Завивался светлый локон… И уткнуться в Божий угол, Где ни ангела, ни зова. Здесь на берегу Азова Все кончаются дороги. Разминуться в Таганроге С собеседником случайным, По шофёрским тухлым чайным Молча подбирать объедки, Да исследовать объекты, Что бредут по полю зренья. Созерцать глухое тренье Моря Чёрного о сушу. Очищать, как рыбу, душу На тропинках мандаринных. Спать в развалинах старинных. И теряя рифмы, рифмы Покидать долину речи. Забывая, возноситься, Вспоминая, погружаться В это льдистое сиянье Окружающего неба Как на фресках византийских С почернелым скорбным ликом Космонавта-водолаза. И зима в горах Кавказа.

На смерть подруги

За щёчкой карамель, Но мёртвого мертвей Карминовой Кармен Собой кормить червей. Сегодня ты живёшь, Зефиром дышит ночь, И в ножны всяк свой нож Твои вложить не прочь Твой рот чуть-чуть горчит — Не поцелуй поди. А завтра — нож торчит В изласканной груди. Трагедию ль узреть В бегущей на ловца? Твою оставлю смерть Для красного словца. Карманная Кармен, Тебе ль такая честь? Живые — что, обмен Изученных веществ.

***

Твой труп украсит стих Живым не нужный, но Мне дела нет до них. А мёртвым — всё равно.

Казнь

И так уже плохо. Стал бедным подобьем притона Мой дом из бетона. И грех за грехом монотонно Считает моргающий глаз — циферблат электронный, Где три единицы сияют зелёной короной. А трубы не греют, и плачет всю ночь батарея, И гипсовым брюшком смеётся мне будда Майтрейя. Лишь пеплом табачных скорбей ночи посеребрены. Фарфорова попа всплывающей рядом сирены На узкой постели моей, очень узкой и длинной В бетонном дому на проклятой Горе Соколиной, Где плюш подлокотника кресла так страшно распорот. Чего же ещё? Чтобы немцы вошли в этот город Под сиплые высвисты редкой ноябрьской метели, Чтоб двери ломали, галдели, срывали с постели, Вели неодетым сквозь крошево битого снега И били в глаза, пресекая возможность побега, А в пытошной яме, в цементном последнем подвале Калёным железом мне б впалую грудь врачевали, Чтоб вырвали ногти, и пальцы ослепли от боли, От несправедливой, но непререкаемой воли (Она Божий мир мне на горле удавкою стянет), А утром, разящим и долгим, когда уже станет Так больно и холодно, что только солнце и видно, На площади скудной шептать псалмопевца Давида И в тесной петле, от свободы предательской крякнув, Увидеть тебя, пустотою мгновенной набрякнув, Средь чёрного люда, сквозь ужас отсутствия вдоха?.. И так уже плохо, не надо. И так уже плохо.

Грех

Бессонница. Гомер.

Осип Мандельштам

Мы все насильники и воры. Клинок тоскует без точила. Но передергивать затворы Нас одиночество учило. Уныла эта чертовщина. Смерть мечет кости, чёт и нечет. В ночи небритые мужчины Себя грехом постыдным лечат. Теряя слух, теряя зренье, Скуля и тихо подвывая, Они сухим и жадным треньем Огонь бессмертный добывают. И волоок, как Аль Пачино, Дозорный рубится на вышке. Хрипят небритые мужчины. Мартышкин труд и блуд мартышкин. Мохнатой полночи промежность Сочится влагой. Нет с ней сладу. Какая жалобная нежность, Какая горькая услада. Каких ещё тебе свидетельств О злом несовершенстве мира? И, в пустоту собою метясь, Вновь тратишь свадебное миро. Кроватей скрип, как скрип уключин. Мы все — убийцы и герои. Солдатский жребий злополучен. Нам вместе гнить у башен Трои.