Опоздавшие к лету
Шрифт:
– Ладно, – сказал Петер. – Поглядим. А пока давай-ка сюда мои ленты, я с десяток отберу… что?
– Так это… ну… как тебе сказать? В общем, нет их.
– Как это нет? Ты же говорил – здесь, в безопасном месте.
– Так это когда оно было безопасным? Это ж давно… Я их в более безопасное место пристроил.
– Куда? – спросил Петер, холодея, потому что уже догадался – куда.
– Так это… за каньон. Там-то всего безопаснее…
– Понятно, – сказал Петер. Внутри него стремительно разрасталась пустота, которую нужно было немедля чем-то заполнить, пока она не поглотила все. – Понятно…
Он вынул пистолет из кобуры.
– Предатели, –
Менандр и Баттен медленно, как во сне, поднимались на ноги, а Лолита Борхен сползла на пол и сидела, широко открыв рот и, кажется, визжала.
– К стенке, – повторил Петер, показывая пистолетом, куда именно.
– Ты это… Петер… погоди, – сказал Менандр. – Ты не думай, мы поделимся. Мы еще не все получили. Вот динарами… двести тысяч… все можешь взять, нам-то не надо, зачем нам деньги, правда, Баттен? А вот доллары, тридцать тысяч, тоже все забирай. И ее бери, она ничего девка, мягкая, забирай… только этого… твоего… не надо. Не надо, ладно? Ну что ты молчишь?
– Кончил? – спросил Петер. – А ты?
– Кончай волынку, не тяни душу! – взмолился Баттен, и Петер, подняв пистолет на уровень глаз, выстрелил Менандру в голову – в голову, но в последний момент его толкнули под локоть далекие отсюда жена Менандра, и его три дочери, и внуки, уже рожденные и еще нет, – и пуля взбила пылевой фонтанчик у самой макушки Менандра, и он, серый, как войлок, осел на пол; на Баттена Петер только взглянул, и этим взглядом Баттена швырнуло об стену, и так он и остался, повиснув на стене, как плевок; Лолита Борхен ползала в ногах Петера и голосила истошно, пытаясь поцеловать его разбитые итальянские ботинки, Петер брезгливо отстранился и вышел.
Снаружи было сумрачно и сыро. Где-то вдали гудели и завывали моторы, а потом ветер донес обрывки похабной частушки. Петер шел, спотыкаясь, что-то ему мешало, потом он понял – что, и засунул пистолет в кобуру. Все впустую. Полгода работы – коту под хвост. Предатели. Проститутки вонючие. Подонки. Все, все – к черту, к дьяволу… И тут его осенило – тайник! Есть же еще мой тайник!
У блиндажа, где якобы сидел майор Вельт, стояли часовые. Петер не стал туда заглядывать, он и так знал, что по ночам там собираются саперные офицеры, пьют ром и играют в карты. Пока, наверное, там пусто.
Подонки… предатели… паскуды…
Возле статуи Императора Петер остановился. Внимание его привлекли странные звуки, исходящие, кажется, из постамента. Приобретя невидимость и неощутимость, Петер заглянул внутрь. Там было тесно и душно, пахло разгоряченными телами и перегаром. На экране, висящем так высоко, что приходилось задирать голову, кинозвезда Лолита Борхен занималась любовью с красавцем восточного типа. Зрители бурно сопереживали. Петер пробкой вылетел наружу.
Так. Еще и это… Ладно.
Он прошел мимо часовых, нашел ту яму и засунул в нее руку. Коробки были на месте… стоп! Это были не коробки. Он вытащил одну. Да, это были банки с тушенкой. Кто-то продал тайник…
Все, Петер?
Выходит, что все.
Все. Вообще все.
Ничего не осталось. Будто ничего и не было.
Он не запомнил этой ночи. Это я стер ему память. Он не должен был запомнить ее, потому что мы были вдвоем. Я держал его за руку и говорил, не переставая, говорил, что не все потеряно, что никогда не бывает так, чтобы потеряно было все – а даже если и так – держись, Петер, Петер Милле, сожми зубы и сузь глаза, ты еще нужен мне и многим,
Петер очнулся только на рассвете. Он не помнил, где скитался ночью, что делал и с кем говорил. Странная, пугающая пустота начиналась где-то за переносицей и уходила в глубину, где и терялась. Он сидел на мосту, на самом конце моста, и смотрел на противоположный берег каньона. До него было метров пятнадцать. Мост медленно покачивался, и тот берег плыл перед ним попеременно вправо и влево, и эти плаванья сопровождались глухими всхлипами металла, и изредка вдоль моста, как вдоль обнаженного нерва, пробегала похожая на одновременный говор сотни детей волна – возникала и уходила. Потом сзади возникли еще и шаги, сначала искаженные до неузнаваемости, превращенные в ритмичный перебор сотен струн ненастроенного инструмента, лишь постепенно ставшие именно шагами. Петер помнил, какие ощущения от ходьбы по решетчатому настилу моста – будто одновременно с тобой и на те же самые места наступает кто-то снизу, то есть не совсем одновременно, а с крохотным запозданием, и это вырабатывает особую походку у идущих по мосту. Петер нехотя оглянулся. Это шел Козак. Петер пододвинулся, и Козак сел рядом.
– Ты чего пришел? – спросил Петер.
– Майор твой попросил тебя найти.
– Камерон? – спросил Петер. Козак кивнул.
– Христиан не нашелся? – спросил Петер.
– Говорят, он улетел, – сказал Козак хмуро.
– Странно, – сказал Петер.
– Ничего странного. Странно, как еще все не разлетелись.
– Привычка, – сказал Петер.
– Не только.
– А Брунгильда?
– Не знаю.
– Как Камерон? Очень плохо ему?
– На ночь морфий вводили – спал. Язык ему весь порвало и зубы повыбило.
– Видел.
Они помолчали. Утро стремительно превращалось в день, и в этот день следовало еще что-то сделать, потому что так принято в этой жизни.
Мост проплывал мимо того берега, и Козак, вглядываясь в него, сказал вдруг:
– Смотри, снайпер.
Там, где к серой скале прилепился густой куст краснотала, блеснул зайчик в стекле оптического прицела. Козак вяло помахал туда рукой.
– Не стреляй! – крикнул он. – Нихт шиссен! Донт шут! Но сачена!
Из-под куста показался сначала ствол винтовки, потом голова снайпера. Потом снайпер высунулся по пояс.
– Гива у ло смак цу? – спросил он, чтобы было совсем понятно, добавил: – Тобако!
– Закурить просит, – перевел Козак. Он похлопал себя по карманам, посмотрел на Петера. Петер вытащил пачку, заглянул. Там было еще пять сигарок. Он оставил по одной для себя и Козака, выщелкнул из запасной обоймы три патрона и бросил их в коробку для тяжести.
– Лови! – крикнул он и, размахнувшись, бросил пачку снайперу. Тот поймал ее, сунул сигарку в рот, закурил, выпустил клуб дыма и изобразил на лице блаженство.