Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

БОЛЕ

I В феврале (да, кажется, в феврале) пустыни превращаются в красное море. Маки. В марте пески покрываются травами, даже верблюжья колючка еще не колючка — мягка, зелена, и мясистые листья росой на изломах исходят. В мае зной выжигает траву до песка, и виднее овечий помет в раскаленной пыли. И лишь зеленый чай на донышке пиал напоминает мне, чтоб я не вспоминал, и черная вода на дне сухих колодцев, напоминает мне, что мир и желт и ал. II Парит коричневый орел, приветливо качая клювом. Я возвращен, я приобрел вновь мир, который меня любит. Оцепенев, глядит змея, стесняется. Здорово, поле! Любой тушканчик за меня и жизнь готов отдать и боле. Нет лишних в драме, все — на сцене, и знает доже воробей, мир без него неполноценен. Поддакивает скарабей. Он ходит задом наперед, мой жук навозный, его любят, его никто не упрекнет, случайно разве что наступят. Спокойно здесь и без вина, без отрицания былого. Встречаются, как слух и слово, сливаясь в вечность, времена. В

песках поспешности закон увековечен черепами, здесь понимаешь: прав Зенон — мы не догоним черепахи. И потому живи и спи, не торопи заботой вечность, прямая — это только Пи, направленная в бесконечность. И не пытайся измерять круг суммой абсолютных чисел, и не пытайся все понять, иначе все теряет смысл. Слезами лет орошены, овеяны столетий пылью, мы плохо выучены былью, легендами развращены. А за Отаром — поезда, один из них — мое отчаянье, не дай мне. Боле, опоздать, закономерно и случайно. Ну дай мне, Боле, все понять, а если это невозможно, и если это в вашей воле, простите, Боле.

«На озерах Кургальджино…»

На озерах Кургальджино августовская кутерьма — солнце Африки зажжено тайным образом в птичьих умах. Улетят, не удержит ничто; дав круги над родным гнездом, откочуют в далекий край вереницы гусиных стай. Гуси белые, бедные гуси, не отпустим вас, не отпустят дорогие поля и кущи паутинные петли грусти. Не отпустит, задержит родина, возвратит на озера Дробью. Осень ветви ломает в саду. Гусь расстрелянный бьется в пруду. Не ударили в телеграммы, ведь потеря не велика — не фламинго, не пеликан, просто гусь на три килограмма, «Ну, убили, и что такого? Ну, протянешь в стихах, и что? Ведь единственного — не сто, и стихи ведь не протоколы. Опиши добрым словом «родинки»— его раны — следы дробин. Это озеро — его родину». К черту вотчину, где убит! Осень. Снег опускается первый — его белые страшные перья. Он весну приносил, упросим: «Улетай». Не отпустит осень.

«Опаздывают поезда…»

Опаздывают поезда. Опасен семафор зеленый, упала серая звезда — опаздывают самолеты. Прищурил бровью карий свет мыслитель доброго столетья — всего на расстоянье плети опаздывает твой совет. Тень будущего на портрет навалится, ломая краски, любимая, на сколько лет опаздывают твои ласки! По клавишам и — закричат! На выручку быстрее Листа из эпоса джигиты мчат, опаздывая лет на триста…

«Это кажется мне…»

Андрею Вознесенскому

Это кажется мне — Махамбет, как стрела в китайской стене, головою — в кирпич, а штаны с бахромой — оперенье; грозный мой Махамбет, ты давно — персонаж в оперетте, я тебе не завидовал, не позавидуй мне. Ты не пытайся понять нашу странную речь, вылезай из проклятой стены: уже сделана брешь, тебе будет не просто — жить в царствии прозы поэзией, исправляя метафорой мир, как Европу — Азией. Только в сравнении с прошлым живет настоящее, твой угрюмый верблюд мне напомнил третичного ящура. Есть бревно баобаба — потому существует нить, нет материи вовсе, если не с чем ее сравнить. Андрей! Мы — кочевники, нас разделяют пространства культур и эпох, мы кочуем по разным маршрутам, как бог и религия. Я хочу испытать своим знанием страсти великие, о которых он, гордый номад, и ведать не мог. Я пишу по-этрусски о будущем ты расшифруй голоса и значенья на камне исполненных рун, невегласам ученым доверь истолкованный бред, да мудреют они, узнавая познания вред. Я брожу по степям, уставая; как указательный палец — направление пути указуют железным дрюком. Это кажется мне — Аз и Я — Азия, ошибаюсь. Мы кочуем навстречу себе, узнаваясь в другом.

«Что такое лишние?..»

Что такое лишние? Попробуйте постоять на кромке горной пропасти. Каждому из нас дано быть ближним, не оценишь, если не был лишним. Каждому из нас придется это испытать, на то мы и поэты, чтобы мерить мир единой мерой — образом своим, как время — эрой. (Час или минуту — только эрой, словно правду слов ничтожных — верой!) Мы бываем часто чудаками. «Ах!» Сказать не просто. Вы посмейтесь — человек ударился о камень, чтоб ногой проверить междометье. Право восклицаний, право слога заслужить — вот исполненье долга человеческого. Не спеши, пусть смеется тот, кто сам смешит. Право жить. А надо ль это право? Моя мама — благородней правды. Кто нас наделяет правом жить? Те, кто слева, спереди, иль справа? Удивляюсь и сопротивляюсь каждому, кто разрешает мне пить из родника и видеть стаю дальних птиц в прозрачной вышине…

РАССУЖДЕНИЯ КЕНИЙСКОГО ПОЭТА:

ЯМБОМ О ВЕРЛИБРЕ

Как в мелочах мы громогласны!.. Возможности черновика потрачены, чтоб сделать Главным перипетии пустяка. И в дебрях слов потерян бой, мы простоту вогнали в сложность, так прячет рукоятка в ножнах обломок лезвия тупой. Все несвободнее свобода, она сегодня нарасхват —- кинозвезда, словечко, мода, цветастый задник для эстрад, жизнь превращается в живот, фронт — в безобидное фрондерство, свобода — это не позерство, а, как и прежде,— эшафот, где

ни приятельства, ни дружбы, великая до униженья Свобода требует не службы,— Служенья. И правду пробуя вещами, слезой увязывая речь, вещали мы, как обещали, клялись себя не уберечь. И колеся и куролеся, мешая спады и подъем, мы превращали мелколесье в пропахший кровью бурелом. И в этом пьяном исступленье, сметая ребрами бугры, насаживаясь на углы, мы находили искупленье. Как мы не дорожим годами, мы понимали в этот миг, как мы не дорожим листами своих всегда последних книг. Как мы боимся в них крушений. Словес крутые виражи — замедленное выраженье смущенья нашего и лжи. Свободой головы мороча, мы долго говорим о том, что надо бы сказать короче о самом главном и простом: строчи, поэт, любым калибром, сади слова любой обоймой, стих может быть и не верлибром, поэзия была б свободной.

КАЖДЫЙ ДЕНЬ — УТРО

Из-за этого умереть?

И ради этого жить?

Оставь, оставь этот спор.

Исикава Токубоку

Всем, всем, всем! …Взвод поднимают в семь. Взвод через рощу идет. Взвод его песню поет: «Добрая родина-мать». Взвод продолжает спать. Солнце над краем земли, целиться в солнце! Пли! Изрешетили солнце Севильи, за спины закинули карабины. Никто не палач, когда все — палачи. Всем душу отдал — за всех получил. (Простится ему банальная гибель, слишком красивая — вся в апельсинах, синее небо, что-то еще… Очень общо.) У крайнего мятый китель. «А чо?» Карманы плодами набиты, как ранец. И надо добавить — у ЭТОГО крайнего от жуткой отдачи болело плечо, и ЭТОТ схватил от капрала наряд —- клозеты. Газеты о том говорят, уборную драит, обидой горит, и мать вспоминает — капрала корит. Руки разъела проклятая хлорка. Лучше — расстрелы, чем эта уборка! Язвы ноют, конвойный плачет, слезы те ничего не значат для истории человечества. Ну, а если взглянуть иначе? Плачет ЭТОТ, не продохнуть. Палачи, задыхаясь, плачут: «Расстреляли бы лучше хлорку, чем этого симпатичного парня, Лорку, кажется…» крикну: «ЛОРКУ!..» Всем! Всем! Всем! Снова пробило семь! Снова над краем земли солнце. Свети, пали! Ать, два, ать — солнце мешает спать.

ЧЕРНОЕ И КРАСНОЕ

Fas— высшее право в римском законодательстве. Fas est —«Все дозволено». Римские полководцы посылали солдат на варварские города, вооружив легионы правом: фас! Fas — погружайте клыки: мир для вас. Fas — на чужую жизнь и имущество нет запрета. Fas — это блеск суженых злобой глаз, рас — человеченье это. И вспыхнули в Риме XX века скрещенные молнии фразы — Fasist. Да, первый философ в черной рубашке был — лингвист. В наследство от предков ему достался варварский мир (он был историк), он — в черной рубахе, он — против черных (он был истерик). Нам все дозволено! Даже логика и аналогия, и право помнить — волчицей вскормлены Ромул и Рем, и повторяются из века в вечность лбы их пологие и волчья серость, овечья бледность и бедный Рим. В любви не признаются на латыни, не ссорятся, не спорят на латыни, когда здоровы были, молодыми, о нас не говорили на латыни. Латинским звуком нас не отпевали, латинским словом нас не обрекали, пощупав пульс, врачи не говорили той фразы, что пугала в старом Риме: Fas est! А это значит — тело бренное, ешь напоследок жирное и пряное, пей коньяки, не обращай — что больно, ты обречен, и значит,— все дозволено! Жизнь коротка, пока живешь — Fas est, пока не ляжешь, на груди скрестив худые кисти, облачайся в черное, гуляй, фашист! …Но есть под Брестом, есть один окоп… Избитый пулями багровый бруствер… Залитый кровью фас веселых пруссий… И мой не защищенный каской лоб. Нерв обнажен, открыто сердце там, туда мои пути, дороги, тропы. И где б я ни был, я — в окопе том. Последний мой рубеж меня торопит.

БЕЗЫМЯННАЯ ВЫСОТА

Хроника

Памяти Курбана Бадельбаева.

— От полка осталось 32 штыка — шли из окружения от самого Бреста. Всего-то начальства — писарь полка, последняя позиция — холм безымянный, что стал для альпийских стрелков Эверестом. Взрывом гранаты мне порубило глаза: командир наш, писарь полка Соломин, снял с себя мокрый бинт, завязал мне глаза и сипло сказал: «Посмотрим, нас еще двое, мы им дадим рукопашную, меня узнаешь по голосу, остальные — не наши…» Я бежал рядом с Соломиным, упираясь штыком в темноту. Спотыкался и падал, вставал, воздух прикладом круша. У ног моих бился, хрипел, умирал Соломин. Они гоготали, меня окружа, не знал я, что гибнуть придется в таких условиях… Сержант Соломин вел боевой дневник: «Выйдем к своим — говорил,— для отчетности пригодится». Кто дезертировал, кто геройство в боях проявил, кто где похоронен — всему вел учет полковой писарь Соломин. Когда на кордоне лесном погиб пулеметчик Корнилов, и не осталось больше в полку коммунистов, писарь Соломин, раненым горлом сипя, клялся со всеми и, нарушая устав, принял в партию весь наличный состав полка. В том числе и себя. Все заявления, сколотые ржавой булавкой, сохранились в сыром планшете.

«Я, рядовой Семенов Петр Ильич, из Саратова, улица Кровельная, 17, имею четыре класса образования, грамотный. Соцпроисхождение — бондарь. Прошу считать членом ВКП(б). Имею жену Марию и пятерых деток. Машенька, если что — возвращайся к отцу в деревню…»

И приписано рукой Соломина: «Пал коммунистом за Родину у моста через реку Серень, 20 августа 1941 года. Достоин Ордена Красной Звезды».

«Я, рядовой Садыков Хамит из аила № 5 около города Ош, неграмотный по-русски и по-киргизски. Соцпроисхождение — трудовой пастух. Имею мать и отца, убитых басмачами. Тяжело ранен в бою за Родину, умирая, прошу принять в партию ВКП(б), записано с моих слов сержантом Соломиным».