Опричное царство
Шрифт:
Когда уже совсем стемнело, а тело промерзло настолько, что перестало слушаться, вдалеке наконец показалась деревня. Над домами стоял печной дымок, в окнах, затянутых бычьим пузырем, слабо горел свет лучины. Вскрикнув, князь бросился туда, падая на ходу и с глухим рычанием поднимаясь вновь – от голода, холода, страха и боли он совсем обезумел. Какой-то мужик шел в темноте с вязанкой дров на плечах, увидел его и остановился настороженно. Заметил его и Шуйский, хромая, бросился к нему по глубокому снегу, но, вскрикнув от боли, рухнул вниз лицом. Мужик, отложив вязанку и вынув из-за пояса топор, приблизился к нему. Шуйский тем временем, кряхтя, силился встать, щурясь, пытался разглядеть
– Христом Богом молю, помоги! – забывшись, выпучив глаза, заговорил по-русски Шуйский. – Нет сил, замерз! Дай кров и еды! Не забуду, отплачу!
Услышав русскую молвь, мужик отступил, насторожившись. Видимо, тогда князь понял, что совершил ошибку – в Литве русских не жалуют, ибо прослышаны все о жестокостях в Ливонии, о тирании московского царя.
– Нет, не выдавай меня никому. У меня в сапоге деньги, возьми их, но не выдавай, – примирительно подняв одну руку, второй князь полез в сапог. Едва ли не все тогда носили в том месте ножи-засапожники, и мужик, испугавшись, решил ударить первым. С глухим стуком топор ударил Шуйского по макушке и глубоко воткнулся в череп, и тут же обильным потоком из ушей и ноздрей князя хлынула темная кровь. Он завалился на спину, сильная судорога била его ноги. Тяжело дыша, мужик отстоялся, выждав, когда тот затихнет.
Ноги в сафьяновых остроносых сапогах еще дергались, когда крестьянин принялся стаскивать эти самые сапоги. Из правого, в который полез князь, выпал небольшой мешочек с деньгами. Схватив сапоги и кошель, позабыв в снегу топор и дрова, бросился домой, где рассказал жене о том, что удалось ему пережить. С удивлением рассматривала тощая, измученная женщина эти самые сапоги, заглядывала мужу через плечо, когда он развязывал мешочек. Там было несколько золотых и серебряных монет.
– Припрячь куда-нить, да подальше, – велел мужик своей оторопевшей жене, отдал ей сапоги и деньги, а сам из сеней заглянул в горницу. На печи спали трое его ребятишек, укрывшись овчиной. В углу горела лучина, тускло освещавшая их скудное жилище. В то мгновение мужик подумал, что отныне заживет по-другому – с монетами и такими-то сапогами!
Вскоре пошел к соседу, коему рассказал о недавнем происшествии, но о деньгах и сапогах, конечно, не обмолвился ни словом. Затем позвали других соседей. Собравшиеся мужики двинулись к лежавшему на том же месте трупу. Возле головы его, повернутой вбок, чернела в снегу растекшаяся лужа крови.
– Знатно ты его, – протянули мужики. Обыскали, нашли лишь висевший на шее серебряный крестик и едва из-за него не подрались. В итоге решили, что за него для всей деревни поровну купят скотины, еще не ведая, что ничего не смогут за него получить. После размышляли, куда деть труп. Решили бросить в заброшенный колодец – уже много лет вместо воды там болото…
Тяжело всплеснулась застоявшаяся вода, пошумела и вскоре затихла…
Тем временем Василий Серебряный, узнав о разгроме основного русского войска, решил отступить со своими полками в Смоленск. Но, уходя, озлобленный, велел опустошать все литовские деревни, попадавшиеся на пути. Население нещадно вырезали, брали в плен, хаты поджигали.
Оставляя после себя лишь убитых и груды пепла, Василий Серебряный пришел в Смоленск с богатой добычей и сотнями пленных…
Уцелевшие после битвы ратники, бросив убитых и обоз, возвращались в ближайшие города. В Великих Луках Иван Андреевич Шуйский со стены наблюдал, как к городу приближалась ватага потрепанных всадников. Некоторые едва держались в седле. Среди них был Иван Шереметев Меньшой, настолько
– Открыть ворота! – приказал он и стал стремительно спускаться вниз.
– Что случилось? Где войско? – спрашивал он въезжавших всадников, еще не осознавая, что поход окончился разгромом.
– Не ведаем, Иван Андреевич, – едва различимо отвечал ратник с рассеченным лицом. Сабля, видимо, прошла от левой брови наискось. Все, что было под уцелевшим правым глазом, походило на кровавое месиво, кожа свисала лоскутами, нос отрублен, губы рассечены и обнажают гнилые зубы.
– Нет больше войска нашего. Воеводы Палецкие на моих глазах погибли, – вторил ему ратник в залитых кровью доспехах, – ворота не закрывай, Иван Андреевич. Много нас идет сюда…
– Не закрывать ворота? – с гневом выкрикнул князь. – Почему бросили остальных? Почему не объявили сбор оставшихся ратников? Где знамена ваши?
– Не ругай их, князь, то моя вина, – едва слышно проговорил Иван Шереметев, – не смог воинов собрать, силы уж совсем оставляют меня. Древко пики в плече у меня обрубленное, рубаха вся в крови под броней, уж по ногам течет…
Иван Андреевич, скрипнув зубами, махнул рукой и отвернулся…
Еще весь день приходили жалкие остатки полка – раненые, подавленные, привозили с собой истекающих кровью товарищей. Никто не говорил меж собой, все пытались молча пережить сие потрясение.
А Радзивилл еще долго искал Петра Шуйского, пока наконец воины не забрели в ту самую деревню, не увидели на пригорке обильно залитый кровью снег. Начали вызывать местных жителей, которые, испугавшись, показали, куда они бросили тело убитого московита. За телом прибыл сродный брат Радзивилла, воевода Николай Радзивилл Рыжий, известный своей суровостью и беспощадностью к врагам. Увидев труп Шуйского, велел тут же искать его губителя. Жители не собирались выдавать своего соседа, пока Радзивилл не пригрозил за такое беззаконие сжечь каждый третий дом в деревне. Вскоре убийца Петра Шуйского под вопли своей жены умирал вздернутым за шею на ближайшем дереве…
Оледенелый труп привезли в лагерь Радзивилла. Накрытый рогожей, он лежал в снегу. Вокруг собрались и прочие литовские воеводы. Кто-то из них закрывал свое лицо платком. Хмуро глядя на труп, Радзивилл велел раскрыть его. Ратник отдернул край рогожи, и все увидели вздувшееся, изуродованное лицо покойника. Ни у кого не было сомнений в том, что это Шуйский.
Поглядев на него, Радзивилл велел переодеть его в достойную одежду и отвезти в Вильно, где он должен быть похоронен с полагающимися почестями. С этими словами он удалился в шатер. Все прекрасно понимали, что до почестей для вражеского полководца ему нет никакого дела – он тешил свое самолюбие. Пусть горожане увидят поверженного противника таким, какой он есть сейчас – медленно разлагающийся, с расколотой головой и изуродованным лицом. К тому же наверняка Москва будет требовать его тело себе – лишняя возможность утереть московитам нос!
Брезгливо морщась, Ходкевич велел убрать труп, после чего зашел в шатер Радзивилла. Канцлер был хмур.
– Поздравляю с победой, пан Радзивилл. Теперь мы сможем вернуть Полоцк, – улыбнувшись, проговорил торжественно гетман. Радзивилл молчал, даже не взглянув на него – он был мрачен.
Снаружи подул ветер, заколыхавший полы шатра. Начиналась метель…
При дворе весть о разгроме главного русского войска встретили со скорбным молчанием. Собрание Думы было тяжелым, бояре сидели, не смея и слова сказать. Государь покинул собрание, тяжело опираясь на посох, словно тащил на себе невидимую ношу.