Опричное царство
Шрифт:
– Потому нам следует отступить, – перебил его Курбский, в голосе его чувствовалось раздражение, – велите завтра же войску отойти за Двину. Соберем силы и зимой вновь ударим!
Радзивилл еще поглядел на него с минуту, во взгляде его все еще читалось недоверие.
– Я подумаю над вашими словами. Ступайте, князь, – проговорил он, отвернувшись. Не прощаясь, Курбский поднялся, отдал слугам легкие домашние сапожки, вновь обул свои грязные сырые сапоги, промокший насквозь полушубок и вышел из шатра в темноту, где все еще лил дождь.
На следующий день
Спустя месяц крепость была взята русскими…
Когда из Великих Лук на помощь Полоцку выступил полк Пронского и Серебряного, из Вязьмы на их место срочно отправился полк Ивана Бельского. Среди прочих воевод под его командованием был и Данила Романович Захарьин.
Один из главных врагов знати теперь ощутил на себе их неприязнь. С его мнением не считались, в его сторону не глядели, не поднимали глаз, когда проходили мимо. И однажды Бельскому пришло послание от князя Горбатого: «Нынче главный волк в руках твоих. Пора покончить с этим». Сжигая послание в жаровне, Бельский осенил себя крестом, опасливо покосившись на иконы. Князь понимал, чего от него требовал один из самых могущественных бояр в государстве.
Подкупить двух человек из окружения Захарьина было проще простого, да так, что никто не узнал имя Бельского. Далее им вручили отраву, и князь ждал.
В Великих Луках Захарьин внезапно слег. После обильной рвоты и сильной лихорадки, продолжавшейся едва ли не неделю, он больше не мог встать – отказали ноги. Его лечили опытные европейские лекари, но ему становилось только хуже. Вскоре сам Иоанн узнал о болезни шурина и велел ему возвращаться в Москву.
И вскоре Данилу Захарьина по раскисшим дорогам везли в крытой повозке домой. Добирались тяжело и долго.
Наконец, во тьме повозка медленно въехала во двор Данилы Романовича. Дождь лил стеной. Холопы, освещая себе путь пламенниками, молча затворили за повозкой ворота. Подвезли прямо к крыльцу, чтобы не намочить больного. Когда носилки внесли в сени, раздался вой жены. Данила Романович лежал высохший и бледный, словно засушенный мертвец. Борода и волосы разом поседели. Он не видел того, что наконец приехал домой, не видел плачущей жены, кою сдерживал брат Василий Михайлович – он был в беспамятстве. В темной горнице, что за дверью сеней, на печке сидели молча дети боярина – сыновья Федя и Ваня, дочь Аннушка. Они наблюдали два дня страшную суматоху – матушка гоняла девок, те до блеска намывали дом (непонятно для кого), варили какую-то стряпню, стелили боярину ложе. И теперь их не пускают встретиться с отцом, велели сидеть тихо, а нынче из сеней слышали материнский плач. Притихли, словно испуганные
Едва живую Анну, супругу Данилы, увели, приехал Василий Сицкий. Встретился взглядом с Василием Михайловичем и тут же все понял, почуял, как внутри разом что-то оборвалось. И только смог выговорить и без того понятное:
– Совсем плох?
Василий Михайлович кивнул и жестом отозвал шурина в маленькую горницу. Заперев дверь, стояли и глядели друг на друга растерянно.
– Что делать станем? Он умирает, – шепотом проговорил Василий Михайлович.
– Он что-нибудь вообще сказал? Был в памяти? Что с ним произошло?
– Ничего не сказал, Никиту зовет…
Никита Романович прибыл тотчас – приехал верхом, промокший насквозь. Дворовые девки шарахнулись от неожиданности, когда увидели его, внезапно ворвавшегося в сени – высокого, широкогрудого, с русой коротко стриженной бородой. Не успел даже скинуть на руки холопов промокшую атласную ферязь, бросился в горницу, где лежал Данила. Вошел и тут же словно остолбенел. Утопая в подушках, лежал на широкой перине высохший старик. У многочисленных образов горели свечи, и от угара в горнице едва было чем дышать.
– Откройте хотя бы окно! Живо! – заревел в исступлении Никита Романович. Тут же мимо него прошмыгнула какая-то девка, низко опустив голову, отворила окна, и в душную, пропахшую свечным угаром горницу ворвался свежий воздух и запах дождя.
Затем, не замечая ничего вокруг, Никита Романович приблизился к ложу, на котором лежал Данила, больше похожий на тень свою, чем на самого себя.
– Никита… Это ты?
– Я, Данила, я, – шепотом отозвался Никита Романович и замолчал от внезапно перехватившего дыхание кома в горле. Дотронулся до холодной высохшей руки брата и глядел в его огромные темные глаза – казалось, лишь в них еще искрилась слабым огоньком жизнь.
– Вот и я… умираю, – проговорил невнятно Данила Романович, было видно, что язык не слушается его, – они смогли уничтожить меня. Но все это не важно… Тебе теперь вести нашу семью. Будь сильным, не дай пасть роду нашему…
Никита Романович молчал, глаза его застлала пелена слез. Он никогда не считал себя главой семьи и всегда знал, что не сможет быть таким, как Данила. Откуда взять силы на это?
– И еще, – продолжил Данила Романович, – береги жену и детей моих. Первую жену и трех детей я уже схоронил… Ты их сбереги… Будь им вторым отцом…
Никита закрыл глаза и кивнул. По щекам его скатились слезы.
– Рано я ухожу… Думал, застану, когда Ванечка, племянник наш, царем станет. Пусть учат их, как при мне учили… За этим тоже следи… Государя будущего тебе взращивать, – с усилием прошептал Данила Романович и глянул в сторону.
– Пришли… опять пришли, – выдохнул он и задышал часто, хрипя. Никита Романович с недоумением оглянулся – горница, конечно, была пуста.
– Адашевы… Два брата… и отрок… стоят… и смотрят… – заговорил Данила Романович и затрясся в сильной лихорадке, – я загубил… загубил…