Опрокинутый мир (сборник)
Шрифт:
— Это было так давно. Разве это еще имеет значение?
— Для меня имеет.
Теперь она взглянула на меня, а я на нее. Да, она изменилась, стала гораздо старше. Она казалась более уверенной в себе, более независимой… и все же я нет-нет да и узнавал милые прежние привычки — чуть склонить голову набок, сжать кулачок, но не до конца, а оттопырив два пальца…
— Гельвард, поверь, мне очень жаль, если я сделала тебе больно, но, поверь, мне и самой пришлось многое пережить. Теперь ты удовлетворен?
— Нет, и ты прекрасно знаешь, что нет. А как
— Например?
— Все, что не предназначалось для посторонних.
— Твоя клятва не пострадала, можешь не волноваться.
— Да я вовсе не об этом! — вскипел я. — Было же и другое, что касалось только тебя и меня…
— Сладкие шепотки в постели?
Я поморщился.
— Хотя бы и они.
— Это было давно, — повторила она. Видимо, мне не удалось скрыть, что ее безразличный тон причиняет мне боль: она внезапно смягчилась. — Извини, я вовсе не хотела тебе грубить.
— Да что там! Говори, что тебе вздумается.
— Нет, нет… все в сущности очень просто. Я вообще не чаяла увидеть тебя снова. Тебя не было так долго! Я думала, что ты погиб, и никто, ну никто не хотел даже говорить со мной о этом!
— К кому ты обращалась?
— К твоему начальнику, Клаузевицу. И все, что он соизволил ответить, — что ты уехал из Города.
— Но я же говорил тебе, куда меня посылают! Говорил, что отправляюсь далеко на юг…
— И что вернешься через несколько миль.
— Я и вправду так думал. Но я ошибся.
— Что же произошло?
— Я… меня задержали.
Объяснять что-либо было бесполезно. Я и не пытался.
— И только-то? Тебя задержали, и все?
— Это оказалось гораздо дольше, чем я ожидал.
Она принялась рассеянно перебирать бумаги, наводя какое-то подобие порядка. По существу это было бесцельное движение: броня самообладания треснула.
— Ты так и не видел Дэвида…
— Дэвида? Ты назвала его Дэвидом?
— Он был… — Она подняла на меня глаза, полные слез. — Пришлось отдать его в ясли, на меня навалили так много работы. Я навещала его каждый день, но тут на нас напали. Меня поставили на пост у гидранта, и я не могла, я не успела… Потом мы побежали туда…
Я отвернулся к стене и зажмурил глаза. Она закрыла лицо руками и зарыдала. Через несколько секунд не выдержал и я.
В комнатушку заглянула какая-то женщина, увидела нас и отпрянула, притворив дверь за собой. Я подпер дверь плечом, чтобы нас больше не беспокоили.
Потом Виктория сказала:
— Я решила, что ты уже не вернешься. В Городе была полная неразбериха, но я разыскала кого-то из твоей гильдии. Он отказался откровеннее и проболтался, что там, на юге, убили много учеников. Я рассказала ему, когда ты уехал и как долго тебя нет, он не стал меня разуверять. Ведь я же ничего не знала, кроме одного: когда мы виделись в последний раз и когда ты обещал вернуться. А прошло целых два года…
— Меня предупреждали. Только я не мог в это поверить.
— Отчего же?
— Мне предстояло пройти всего-то миль восемьдесят в оба конца. Я был убежден, что обернусь в несколько дней. И никто из гильдиеров не объяснил мне, почему это невозможно.
— А они знали?
— Без сомнения.
— Могли бы по крайней мере подождать до рождения ребенка.
— Меня вынудили подчиниться приказу. Это расценивалось как важная часть моей подготовки.
Виктория понемногу совладала с собой, слезы полностью смыли ее первоначальную и, быть может, напускную антипатию ко мне, и мы обрели способность говорить, не теряя логики. Она подняла рассыпанные бумаги и убрала их в ящик. Я опустился на стул у стены.
— А знаешь, системе гильдий скоро конец, — заявила она.
— Ну уж, не преувеличивай.
— Систем разваливается. И ее надо сломать до конца. Да оглянись вокруг — сам видишь, насколько все изменилось. Каждый волен выйти за пределы Города когда угодно. Ясное дело, навигаторы будут цепляться за старое, потому что живут в прошлом, но мы…
— Не такие уж они твердолобые, — возразил я.
— Можешь не сомневаться, они постараются вернуться к секретности и угнетению, как только сумеют.
— Ты ошибаешься, — произнес я тихо и твердо. — Точно знаю, что ошибаешься.
— Допустим, ошибаюсь. И все равно нужны и другие перемены. В Городе не осталось никого, кто бы не понимал, что наша жизнь под угрозой. Мы крадемся по земле исподтишка, как воры, и тем самым лишь умножаем угрозу. Пришла пора, наконец, остановиться.
— Виктория, ты просто не…
— Ты только взгляни на разрушения! Убито тридцать девять детей! А убытков и не сосчитать!.. Неужели ты веришь, что мы способны уцелеть, если местные будут нападать на нас снова и снова?
— Все улеглось. Мы контролируем обстановку.
Она покачала головой.
— Не так уж важно, как обстоит дело сию минуту. Я говорю о перспективе. Все наши беды оттого, что Город перемещается. Это само по себе чревато опасностями. Мы вторгаемся на земли, принадлежащие другим, мы покупаем рабов, чтобы они настилали рельсы, мы вымениваем женщин и заставляем их спать с людьми, едва им знакомыми. И все ради того, чтобы Город двигался, двигался, двигался…
— Город не может остановиться, — заявил я.
— Вот-вот! Ты уже стал частью системы. Всегда одно и то же, всегда это тусклое, сухое заявление, и никто даже не пытается взглянуть на вещи шире. Город должен перемещаться, Город должен перемещаться… Почему? Разве движение может быть аксиомой?
— Это аксиома, Виктория. Мне известно, что будет, если Город остановится.
— И что же такое будет?
— Город будет разрушен, и мы все погибнем.
— А чем ты это докажешь?
— Ничем. Но мне известно, что это так.
— Убеждена, что ты заблуждаешься, — ответила Виктория. — И не я одна. Буквально вчера и позавчера я слышала, и не раз, как о том же говорили другие. Люди умеют думать сами, без подсказки. Они побывали за Городом, осмотрелись вокруг. Мы жили бы в мире и покое, если бы не риск, который мы навлекаем на себя сами.