Опрокинутый рейд
Шрифт:
У него были шоколадного цвета бородка в виде короткой колбаски, рыжие бакенбарды. Тонкие бледные губы двигались, будто он все время что-то жует. Небольшие глаза смотрели цепко. Казалось, не смотрели, кололись. Вицмундир на нем был старый, с засаленными обшлагами и воротом. Неудачник. Отсюда и вся его колкость.
Патруль скрылся за поворотом. Маклеры начали возвращаться к колоннаде биржевого здания.
Теперь Шорохова сторонились не так откровенно. Правда, к нему, как и прежде, никто не подходил, но теперь он уже стать поближе к этим оживленно
— Бакинские — уральские продаю-покупаю… Продажа — тридцать восемь от номинала… Покупка — по договоренности… Бакинские — уральские…
— Друг мой! На уральские таких цен теперь нет. Вы что же, не знаете последних сообщений?
— О чем вы, сударь? Бог с вами! Тридцать восемь, ни гроша меньше…
— Закладные-с… недвижимое имущество-с… Всех видов-с… Ценные-с бумаги-с…
— Только Омского акционерного общества боен. Процветающее предприятие…
— Лес, муку, дрова по сходным ценам, большими партиями… Как и недавно там, на базаре, Шорохов поначалу не верил смыслу слов. Еще бы:
«Лес, муку, дрова по сходным ценам, большими партиями…»
Часа три бродил он между группами маклеров. Прятался от нового патруля. Как узнал от субъекта с шоколадной бородкой, иногда Ильинку оцепляют, проверяют документы, кое-кого уводят.
Понемногу Шорохов уяснил себе, кто из этих господ чем интересуется, что может предложить, начал вступать в беседы.
– .. вполне понимаю, вхожу в положение, однако поверьте, при всем том…
— …Помилуйте! Золотое дно!
— Позволяете себе так выражаться? Но все знают — Бакинские промыслы разрушены. Нет ни малейшей возможности вывоза. Ни по железной дороге, ни по Волге, ни по морю.
— Любезный друг, но там до самого последнего времени находился английский экспедиционный корпус.
— Вот именно. Находился.
— Скоро вернется… Семьдесят три с половиной… Пусть семьдесят два…
Шорохов понял. Вокруг люди очень опытные. Не окажись за плечами его целого года истинной купеческой деятельности в Новочеркасске, Екатеринодаре, Ростове-на-Дону, не общайся он все это время с Богачевым, Нечипоренко, Баренцевым и прочей торговой братией — хитрой, настырной в своем интересе к наживе, — его во мгновение ока отмели бы как самозванца.
Он покупал. Торгуясь с неторопливой солидностью. Один из боковых карманов его пиджака постепенно набивался сложенными в четвертую, а то и в восьмую долю разноцветными упругими листами.
Определить, кто именно следит за ним, было нельзя. Когда идешь по улице, это сделать сравнительно просто. Достаточно время от времени менять скорость ходьбы. Тот, кто следит, вынужден поступать так же, почему и становится заметным. Тут никакого общего ритма движения не было.
— Я уставший от жизни, больной человек, — ныл у него за спиной маклер в затрепанном вицмундире. — Последнее мое достояние. Только ради преклонного возраста матушки…
В конце концов Шорохов взял у него пачку совершенно не нужных ему купонов Московского страхового
Маклеры снова пустились в бега. Шорохов не понял почему. Все громче становились слышны звуки духового оркестра — и только. Судя по тому, что исполняли марш, в направлении от Красной площади приближался красноармейский отряд. Чем это могло грозить маклерам? «Не побегу, — решил он. — У меня-то нервы не сдали».
Его окликнули:
— Леонтий Артамонович!
Мануков стоял на противоположной стороне улицы. В одной руке он держал чемодан, другой махал, подзывая.
Шорохов подождал, пока красноармейский отряд не приблизится к зданию биржи. Впереди шел командир, несли красное знамя. По бокам от него, вынув шашки из ножен, печатал шаг почетный караул. Вид у бойцов был бравый, у каждого — винтовка, шинель в скатку, котелок, фляга.
Наконец отряд скрылся из виду.
Шорохов подошел к Манукову.
— И как вы все это находите? — спросил тот и добавил с улыбкой:- Хорошее мясо!
Шорохов не сразу понял, о чем он говорит. Сбили с толку улыбка и добродушный тон.
«Ах да, — спохватился он. — Это о красноармейцах. Рассвирепел. Слишком хорошо шли».
— Ваши успехи? — продолжал Мануков.
— Неплохо. Но каким ветром?
— Чтобы проверить, чем занимаетесь, — он насмешливо поклонился и зло бросил:- Стану я проверять. Тоже здесь были дела. Идемте обедать.
— На квартиру?
— Зачем? Вы, кажется, забыли, что мы с вами работники Народного банка. В государственную столовую! В заповедник для классово сознательных пролетариев. У меня есть разрешение.
За полный обед в этой столовой брали восемь рублей. Всем подавали одно и то же: тарелку горохового супа, чечевичную кашу, кусок хлеба, стакан желтоватой воды с сахарином.
Зал был отделан темным полированным деревом. По временам, когда солнце выходило из-за облаков и врывалось в высокие окна, хрустальные висюльки на люстрах искрились. Бывший ресторан. Об этом говорили сцена в глубине зала и то, что столики делили его простор на уютные уголки.
Обедающих было немного, но компаньоны минут двадцать ждали, пока освободятся места, которые Мануков непременно хотел занять.
Стояли у стены.
— Смешная история, — Мануков наклонился к Шорохову. — Вчера вечером случай занес меня в ресторан «Трамбле». Частное предприятие! Представляете? Здесь есть и такие. Всего несколько кварталов отсюда. На Петровке. Боже мой, что там подавали! Судак по-польски, майонез из рыбы, птица, ветчина, печенье, пирожные… А вежливость! «Как прикажете-с?.. По-варшавски-с?.. И сливочки-с… Знаем-с… Не первый раз кушать изволите… Слушаю-с…» И цены вполне приличные: сто пятьдесят, двести, триста рублей блюдо. А какой был оркестр! А женщины!..