Опус номер девять ля мажор. Часть 1. Алёна

Семёнов Александр

Дверь была закрыта. Чуть помедлив, Алёна поднесла к замочной скважине большой плоский ключ, но оказалось, что нужен маленький. Да ведь комендант говорил, что и куда! Эх ты, всё забыла от волнения. Открыв, наконец, номер, она вошла и огляделась. Действительно, это была прихожая квартиры: бежевые обои, линолеум с тёплым паркетным рисунком. В углу за выступающей балкой прятались холодильник, кухонный стол с электроплиткой и полка с тарелками, блюдцами, чашками – за всё это Алёна не расписывалась у коменданта.

Были здесь и туалет, и ванная: обшарпанные, но чистые. Молодцы девчонки, следят за порядком, – решила Алёна. – Тут можно жить.

…Можно жить, только вот где? Теперь, почти дойдя до цели, Алёна стояла перед тремя закрытыми комнатами. Которую из них расколдует её ключ? «Подожду пять минут, – решила она, – если никто не придёт, расколдую методом

тыка…» Тут в коридоре застучали шаги, скрипнула дверь, и появилась недавняя джинсовая девушка с подоконника: глазастая, с маленькими ушами без серёжек и с рубиновым камушком в крыле носа.

– Ты новенькая? Первый курс? – спросила она. Алёна кивнула.

– Саня. – Девушка протянула руку, Алёна пожала её и назвала себя. – Я уже на втором курсе, – быстро, чуть заикаясь, проговорила Саня, – вот здесь живу. Одна. Здесь Таня, тоже одна. А вы в большой комнате, втроём. Твои соседки уже вещи оставили. Скоро, наверное, придут.

– Спасибо. – Алёна улыбнулась, вынула из сумки уложенные сверху тапочки и, переобуваясь, спросила: – Ты откуда?

– Недалеко отсюда, Великий Новгород. А ты?

– Из Караганды, – почти в рифму ответила Алёна и поспешно добавила: – Правда-правда, не шучу. Центральный Казахстан.

– Это сколько же тебе добираться?

– Самолётом четыре с половиной часа. Поездом почти трое суток.

– А автостопом?

– Не знаю, – Алёна пожала плечами, и обе засмеялись. – С моим опытом к сессии бы доехала… К летней.

– Люблю путешествовать, – сказала Саня и потянулась, обнажив чёткий, будто циркулем нарисованный пупок. – Эх… Ну, ладно, располагайся. Успеем поговорить.

Она вышла, и Алёна открыла свою – на ближайшие пять лет – свою, свою комнату.

7

В голове до сих пор не могло уложиться: «Когда я отсюда уйду, мне будет больше двадцати». Больше двадцати… Двадцать лет – это вообще что такое? Когда-то Алёна подарила этот возраст гордой чёрной королеве Ваниных шахмат, а прекрасной и нежной белой – вечные шестнадцать, крайний срок, за которым всё труднее жить и радоваться жизни. Так Алёна думала тогда, а теперь она сама старше – и ничего, жива. И до королевы ей, как и прежде, несравненно дальше, чем до маленького пажа, и самое главное, самое интересное только намечается… Но двадцать лет до сих пор казались невероятной, недостижимой гранью.

Алена поставила на пол вещи. Здесь уже поселились чужие сумки, чемоданы; разглядывать их было ни к чему. Придут хозяйки – сами покажут, если захотят.

Комната была светлая и гораздо больше, чем у Алёны дома, но и предназначена для троих. Кровати с блестящими пружинными сетками стояли буквой Г: одна у короткой стены с окном, и две – у длинной. Их разделяла простая, какая-то совершенно казарменная тумбочка, над ней нависало громоздкое бра с воткнутым в розетку шнуром. Возле каждой кровати пасся, как бычок, толстоногий деревянный табурет. Именно так: для женского рода этим предметам не хватало изящества.

Алёна покачала сетку – тугая, едва не звенит. И полированные спинки не шатаются. На кроватях лежали свёртки: матрас, одеяло, подушка, – словно в поезде, но теплее на взгляд и мягче, уютнее на ощупь.

Напротив кроватей – три небольших стола; из каждого вырастала лампа на гибком стебле. И три лёгких, не сравнить с табуретами, пластиковых стула. Ту стену, где была дверь, подпирал здоровенный четырёхстворчатый шкаф. Алёна пока не стала открывать его и смотреть, есть ли что внутри.

При всём беспорядке новоселья, в комнате было просторно – хватит места, чтобы даже пройтись колесом. Тут можно, можно жить!.. Только с кем? Не хотела бы Алёна делить ближайшие годы с заядлыми курильщицами – раз, немытыми хиппарками – два, безумными меломанками – три… Табаком от вещей не пахло, одной тревогой меньше. Но стервозы могут быть и некурящими. Всяких же историй она наслышалась. Знакомая, вместе с Алёной занимавшаяся фламенко, два с половиной года назад рассказала по пути домой, что однажды, доведённая соседкой до отчаяния, проглотила много снотворных таблеток, едва успели спасти. «А вы могли бы просто разъехаться? – спросила Алёна, – разве это трудно?» Настя покачала головой: «Я уже ничего не соображала. Только бы от неё отделаться, здесь и сейчас». Инженер с маминой работы, уверенная в себе, красивая, сильная девушка с потрясающим грудным голосом: что она должна была перетерпеть, чтобы решиться на такое, и чтобы через десять лет этот голос задрожал от воспоминаний? Неизвестно. Алёна испугалась и устыдилась

внезапного любопытства, придавила его сочувствием и не один месяц потом воображала себя спасительницей: возникала в последнее мгновение, отнимала поднесённые ко рту таблетки, уводила её жить к себе – ненадолго, пока найдётся комната, мама с папой поймут… Но и любопытство время от времени просыпалось – и тогда, переодеваясь после занятия, Алёна украдкой глядела, как она вытягивает подъём, скатывая с ноги вязаную гетру, или заводит за спину тонкую руку с полотенцем, или, пролезая в свитер, с голой талией повторяет недавно выученное движение. Чем-то и вправду беззащитным, трогательным обдавало Алёну в эти секунды, и хотелось глубоко вздохнуть. А иной раз – даже сказать грубость, толкнуть её или посмотреть, как бы это сделал кто-нибудь другой. Или самой превратиться на время в ту соседку, надеть рыжий парик, накраситься поярче – никто и не поймёт… И, разумеется, Настя чувствовала эти мысли: неспроста ведь больше не заговаривала с Алёной и на занятиях становилась в другом углу зала. И так продолжалось до мартовского вечера, когда, толпой возвращаясь с занятия, они вместе с другой студией, кажется, туристической, устроили на пустыре возле гаражей игру в снежки – команда на команду, девушки против ребят. Опытная Алёна не ввязывалась в перестрелку, пока не налепила в стороне полдюжины снарядов, а потом встала, держа один наготове и прижимая к себе остальные, огляделась – и тут на неё почти налетела хохочущая Настя в обсыпанной снегом расстёгнутой шубке и с белыми коленями. Кто сумел так её растерзать, кто бежал за ней и где потерялся, Алёна не увидела и, прежде чем успела что-то подумать, запустила в неё снежком. Настя, не ожидавшая такого вероломства, неловкая на каблуках, присела, чтобы слепить ответ, и Алёна, пользуясь её безнадёжным положением и уже ничего не боясь, кинула другой, третий… последний швырнула в спину убегающей Насте, в три прыжка настигла её; в азарте едва слыша смех и визг, обхватила одной рукой под шубкой, другой сверху, – и тут же кувырком полетела в сугроб. Насте оказалось достаточно слегка повернуться, чтобы сбросить с себя обнаглевшую малявку и вытряхнуть всё лишнее из её головы.

Да уж, на недостаток воображения Алёна никогда не жаловалась. Из одной услышанной фразы могла вырастить целое приключение, порой даже выходящее в реальный мир. Но знала она и другие истории: о том, как бывшие соседи по общаге дружат многие годы, уже семьями, детьми.

Хорошо бы у неё получилось так! до сих пор ведь удача не подводила… И вот пришли соседки, Алёнины ровесницы; она взглянула на них и сразу успокоилась. Одна – с чуть восточным очерком лица, каштановая, кареглазая девчонка ростом с Алёну, в джинсах и белой футболке с красно-чёрной угловатой надписью «Rammstein», из которой били такие же молнии.

– Наташа Петрова, – представилась она. Рука Наташи, мягкая, но живая, с тёплыми энергичными пальцами, оказалась весёлой. Минуту назад Алёна представить не могла весёлую руку, но едва прикоснулась, как тут же выдумала такое определение.

Вторая девочка – высокая, в бирюзовом сарафане на тонких бретельках, с чудесными стройными ножками и волосами такими же тёмными, как у Алёны, но гораздо длиннее, почти до пояса.

– Галя Штоппель, – назвалась она, блеснув ровными зубами, и пояснила: – Немецкая фамилия.

Галя выглядела разом и утончённой, и ещё пухленькой по-детски. Немного сутулилась, будто стесняясь пышной груди. А Галину ладонь Алёна просто не ощутила, настолько та оказалась узкой и тоненькой.

Наташа с Галей были из российского далека – обе омички, приехавшие в Питер в одном купе. Здесь у них не было родственников, знакомых – вообще никого, и девушки жили в общаге, пока сдавали экзамены: вдвоём в одноместной комнате на десятом этаже, куда втиснули ещё одну кровать.

На взгляд Алёны, они совершили почти что подвиг. О ней-то всё это время заботилась мама: не ходила вместе с Алёной на экзамены, не держала за руку под дверью, но охраняла от бытовых забот – только поступай. Алёна возвращалась из Университета, ложилась на диван и выключалась от нервного напряжения, едва успев продеть руку под подушку, а когда открывала глаза, её уже ждал готовый обед… или ужин, с этими белыми ночами трудно было понять. И если на Алёну вдруг нападало неверие: «Я не готова, всё забыла, кому я вообще нужна!» – опять же, мама умела привести её в чувство одним только словом. «Спокойно!..» – говорила она с невозможной интонацией, вроде Папанова в «Бриллиантовой руке», но ещё выразительнее. «…Козлодоев!» – заканчивала Алёна и, подпрыгивая, доставала пальцами люстру.