Орден Ассасинов

Уилсон Колин Генри

Ставрогин страдает от усугубленной версии скуки, от которой школьник страдает во время слишком долгих каникул. Ели вы станете пассивным на слишком долгое время, «мускульное внимание» расслабится; энергия снизится; неожиданно перестанут появляться вспышки удовольствия. Это «эффект размывания». «Преступления» Ставрогина являются инстинктивной попыткой перефокусировать свои ценности. Он хотел бы испытать мучительное раскаяние. На самом деле, он испытывает только легкие приступы сожаления. Кьеркегор понял, каково решение проблемы. Имеется в виду пассаж из его работы «Или - или», где он утверждает, что мощнейший импульс рода человеческого - это необходимость избегать скуки. Но затем он указывает, что школьник может испытать сильный интерес, когда он играет с жуком в чернильнице или слушает стук дождя под карнизом. Потому что школьник уже подготовлен к скуке; он укрепляет себя против нее, готовясь просидеть здесь следующий час или около того, и его не ожидает ничего интересного, разве только голос преподавателя;

так что любое мельчайшее происшествие впечатляет его. Свобода требует этого начального усилия. Это противоположность лени: состояние подготовленности к тому, чтобы приложить большое усилие без особой награды... Однажды сознание сконцентрируется на этой попытке, оно снова станет чувствительным к ценностям, к смыслу.

Сознание - это просто устройство для выражения смысла, так же как вольтметр - это устройство для регистрирования вольт. Но у вольтметра есть стрелка, подвешенная на пружине, и если пружина становится слишком слабой, он перестает работать. У сознания также есть такой эквивалент пружины: мускулы, которые используются для концентрирования внимания. Если этим мускулам позволяют становиться слабыми и ленивыми, - потому что кажется, что здесь нет стоящего «объекта внимания», - тогда сознание будет воспринимать реальность, не регистрируя его смысла. Это проблема Ставрогина. И это не только литературная или философская проблема. Это проблема мотивации Рэймонда Морриса, и Норманна Коллинза, и Иэна Брейди.

Ближе к концу исповеди Ставрогина следует пассаж, который показывает, что Достоевский был не до конца честен. Ставрогин описывает, как он проезжал через маленький немецкий городок. После хорошей трапезы он засыпает на гостиничной кровати, и ему снится сон о «золотом веке». Кажется, он вдохновлен картиной Клода Лоррена в Дрезденской галерее под названием «Асис и Галатея»:

Это - уголок греческого архипелага; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце... Тут запомнило свою колыбель европейское человечество. Здесь первые сцены из мифологии, его земной рай... Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные... Мечта, самая невероятная из всех, какие были, которой все человечество, всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой умирали на крестах и убивались пророки...

Это видение золотого века - необходимый противовес к тем картинам спертости, грязи, переполненных многоквартирных домов, полных жалкими людьми, которые можно найти в романах Достоевского. Знаменательно, что этот сон приснился Ставрогину в маленьком немецком городке, когда он опоздал на поезд и полдня ждал следующего - время, когда он мог расслабиться, потому что ничего не надо было делать. Он замечает, что день ясный, что вокруг гостиницы расположены кусты и клумбы. Таким образом, снова мы видим, что это не просто вопрос человеческой скуки и отсутствия цели, а недостаток красоты. По-видимому, Достоевский говорит только о проблеме скуки и отсутствия смысла, ибо он наделяет Ставрогина качествами, которыми он сам никогда не обладал: богатство, красивая внешность, популярность среди женщин.

Он подразумевает, что Ставрогин пресыщен опытом, «смыслом»; человек, который устал от всего и обнаруживает, что жизнь попросту тщетна... И затем он признается, что то, чего желает Ставрогин - это проникновения в смысл. Разговор о бессмысленности жизни - это что-то вроде кислого винограда, «волшебства» Сартра.

Те же самые вещи можно найти в письмах Г. Ф. Лавкрафта; в 1924 году он писал Эдвину Баирду: «Моя повседневная жизнь является видом пренебрежительной летаргии, лишенной равным образом достоинства или безнравственности. Я не от мира сего, но, развлекаясь подчас с отвращением, наблюдаю за ним. Я не выношу род человеческий, его претенциозность и его шуршание, для меня жизнь - изящное искусство. Хотя я и уверен, что вселенная - это автоматический бессмысленный хаос, лишенный исходных ценностей или различий правильного и неправильного, я признаю, что наиболее художественным будет принять в расчет эмоциональное наследие нашей цивилизации, и последовать примерам, которые причиняют малую боль утонченной чувствительности». Это может быть почти отрывком из исповеди Ставрогина. Но в другом письме, написанном приблизительно в то же время, он говорит: «Книги - очень ничтожные вещи. Ни ты, ни я, несмотря на всех классиков, прочитанных нами, не имеем даже сотой доли радости Греции и Рима, которая приходит к миллионеру. Его машина и яхта позволяют ему бесконечно долго задерживаться под средиземноморскими небесами и впитывать всеми пятью чувствами торжество, которое мы никогда, вероятно, не узнаем, кроме как через плотный фильтр визуального воображения».

Но возможно, разговор о недостатке красоты; или даже о недостатке опыта вводит в заблуждение. То, что хотел и Ставрогин, и Лавкрафт - это больше чем красота. Почему Ставрогин говорил о трех тысячах лет назад, о золотом веке? Он также думал об истории, о временах, которые спрятаны за тяжелой завесой настоящего. И в «Братьях Карамазовых» Алешино понимание смысла приходит на улице ночью, когда кажется, что тонкие нити протянуты между звездами и связывают с ними его душу, - видение, которое приводит на ум картину «Звездная ночь» Ван Гога. Нет, главная человеческая тоска - по смыслу, по «непохожести»,

по широким сферам безличных значений. Мы пойманы в маленьком собственном мире, который подавляет нас, душит нас; мы ходим по кругу в этом маленьком мире персонального значения подобно ослу, привязанному к столбу. Эти более широкие значения, «безличное», служат той же цели, что вода в радиаторе машины; они охлаждают двигатель. Быть пойманным в личности - это все равно, что всегда жить в крохотной комнате размером со шкаф; она скоро становится грязной и неопрятной. Все, что отвлекает нас от маленького личного мира, блаженно, даже порочные сплетни о соседях. Преимущество интеллекта в том, что он имеет более широкую область объективных интересов. Расширение интеллекта требует явных усилий - тех же усилий, например, что любитель музыки предпринимает, чтобы усидеть на длинных операх или симфониях. И награда пропорциональна этому усилию. Ученый, исследующий кристаллы через электронный микроскоп, или звезды через зеркальный телескоп, не нуждается в состоянии «обезличенности». Он может не прилагать настоящих усилий для этого и наполовину думать о некой ссоре в колледже. Но если он только что вернулся с научной конференции, где атмосфера была банальной и индивидуальной, он более вероятно погрузится в свою текущую работу с рвением и облегчением, потому что он стал явно осознавать то, чего он не хочет, а это создает сильное чувство того, что он хочет. Все кризисы или беспокойства имеют этот эффект разрушения нашей беззаботности и смещения смысла ценностей; но мы не должны нуждаться в этих кризисах. Мы должны быть способны сфокусировать ценности без этого.

Достоевский снова затрагивает человеческую потребность в «безличном» в портрете Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Свидригайлов - это еще один де Садовский антигерой: сильный, беспощадный, обладающий распутным вкусом к несовершеннолетним девушкам, вечно эрегированный пенис, страстно желающий лишить девственности все мировое девичество. Подобно Ставрогину, он страдает от скуки и, в конце концов, совершает самоубийство. Но одна из его самых знаменательных речей мы слышим во время его первой беседы с Раскольниковым: «Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, - что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное! И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность...»

И в известном смысле, это является предельным ужасом: идея о том, что не удастся окончательно избавиться от личности. Величайшая вещь, которую может испытать человек, - это чувство «непохожести». Наш глубочайший инстинкт принуждает нас искать смысл так же, как пчела ищет мед, и чувство «непохожести», далеких горизонтов действительности, подобно видению бесконечных полей диких цветов.

Сартр разработал то же понимание в «Hues Clos» («В камере») - ад, как бесконечность в одной комнате, в которой три взаимно противоположных человека постоянно пререкаются и ссорятся, мешая друг другу даже на одно мгновение утратить чувство персональной идентичности. Но Сартр суммировал свою тему в словах: «Ад - это остальные люди». Это не так. Ад - это индивидуальность, субъективность; рай - это безличность, объективность.

Незадолго до того, как Свидригайлов убивает себя, он засыпает в дешевом номере гостиницы и ему снится сон. Ветер, объясняет Достоевский, пробудил настойчивое стремление к странному. Следует описание солнечного дня, загородной усадьбы («в английском стиле»), окруженной клумбами цветов и лужайками; светлые, прохладные комнаты усыпаны свежескошенным сеном; широкие лестницы; легкий ветерок... Затем, в верхней комнате он обнаруживает гроб, в котором лежит тело четырнадцатилетней девочки, совершившей самоубийство после того, как он изнасиловал ее. Свидригайлов просыпается, блаженное состояние уходит. И снова ясно, что здесь рассматривается не скука. Ему скучно, потому что он заперт в своей личности, словно в тесной комнате. Его вечная сексуальная жажда - это потребность убежать от личности. Но она никогда не заводит его слишком далеко. Собственный недостаток самодисциплины приводит его назад к прежней апатии.

То же самое справедливо и по отношению к самому Достоевскому. Даже в его величайшие работы проникает атмосфера обыденности и истерии, чего-то чрезвычайно незначительного, подобно двум ссорящимся гомосексуалистам. Это можно увидеть в стиле его прозы; персонажи никогда не прогуливаются, чтобы увидеть кого-нибудь: они бегают по кругу. Они быстро шагают, они стремительно бросаются, они восклицают. Они просто обожают кричать «Что за вздор?», и «Вы бы в это поверили?». В «Ревизоре» Гоголя есть два толстых маленьких помещика по фамилиям Бобчинский и Добчинский, и создается впечатление, что они просто стоят за углом в романах Достоевского. Только в своих величайших сценах Достоевский достигает цели в очищении своей прозы от этого несообразного налета Энид Блайтон, которое вытекает из недостатка самоуверенности. А она, в свою очередь, переходит в само-разделение, признание своей собственной слабости. Так что великие преступники у Достоевского, «беспощадные люди», - это упражнения в современной творческой фантазии, как и преступники у де Сада. Достоевский любит описывать их как безжалостных людей, но в основном они слабы.