Орден Святого Бестселлера, или Выйти в тираж
Шрифт:
Королева напоминает гончую, взявшую след.
Очередной поворот тропы. Сквозь джунгли, наслаиваясь и колебля пространство, является город. Каменные здания, крытые полосатой черепицей, соседствуют с лачугами на сваях. Крыши у всех сооружений странные. Трехскатные…
Есть!
Набат ворвался в уши трубой Рагнарека.
…На столике надрывался будильник.
Пора на вокзал.
Королева со всхлипом вздохнула, стряхивая оцепенение. У нее оставалось еще полчаса, чтобы окончательно прийти в себя.
X. Хокку «Любуясь детьми, постигаю истину»
XI. Чижик-Пыжик, где ты был? – в двух частях из чистой вредности
Почему мир физический, природный, где приходится пулять-шмонать-колотить, для многих более интересен, чем мир внутренний, где, по большому счету, можно создавать собственную реальность?! Не потому ли, случаем, что у них самих внутри остался лишь кусочек, ошметочек когда-то бессмертной души, которой на физические действия, может, еще хватит, а вот на что-то большее – увольте…
– Вот так скотина! Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!
– Risum teneatis, amici! [1] Чижика съел!
– Дурак! Его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика съел!
– Бурбон стоеросовый! Чижика съел!
– Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика съел!
1
Возможно ли не рассмеяться, друзья! (лат.) Из послания Горация Пизону и его сыновьям («Наука поэзии»).
Мотая головой и смиренно ожидая, пока вся эта салтыково-щедриха, – прости засранца, Михал Евграфыч! – распоясавшаяся исключительно в моем скромном рассудке, стихнет, размышляю о сне разума, рождающем красавиц и чудовищ. Перевозбужден, огорошен, отморожен, а также, в ожидании припав к стопам фортуны, вожделею малого, ибо покой нам только…
Так.
Похоже, традиционно белый хорей скончался в муках. Уступив место выродку по имени Возвышенный Штиль. Что говорит о помутнении сознания. А поскольку лишь в бреду можно заняться лирическими (пейзажными, философскими, краеведческими и пр.) отступлениями, презираемыми читательской массой, взалкавшей динамики сюжета, и осуждаемыми критической популяцией, то – занимаюсь.
В смысле, отступаю.
Однажды все случается впервые. Вот и я впервые понял, что бывает, когда неумелый автор ведет-ведет текст от первого лица, а потом вдруг возьмет, поматросит и бросит до второго пришествия, упиваясь повествованием иного, скажем прямо, дурного толка. Стилизация, персонификация, красоты-высоты, то да се… Первое же лицо (узнаете? а без галстука?!) тоскует, рвется в дело, но, жертва произвола и кривой архитектоники, опутано наркозом и происками стиля, вынуждено прозябать в безвестности, в пыли сундука, ожидая, пока шалопай-кукольник сподобится вынуть пыльную марионетку, заявив urbi et orbi, сиречь городу и миру:
– Се герой!
Вынули.
Заявили.
Ну и? – ну и не и…
Конец отступлению. Вперед, на амбразуру!
– Как вы себя чувствуете, Владимир Сергеевич?
У ног доверчиво извивалась лиана арктической пальмы, притворяясь удавом-вегетарьянцем. Вокруг было зелено и душно. Цвели манго, колосились авокадо, кустились карамболи, пчелы вгрызались в кокосы, желая млечной пыльцы, а в двадцати шагах от меня волхвы-старообрядцы мучили связанного хуанодона, верша Зов Плодородия. Бедная рептилия всячески возражала, принимая облик самцов разных видов – так хуанодон вторгался в доверие к наивным самкам, подкидывая свои яйца в чужие гнезда, – но волхвы были беспощадны. Дряхлые, седые, сплошь в морщинах-складках, они разделись донага, возбуждая пленника словом и делом, и я мельком посочувствовал хуанодону. Единственная дама из их компании сидела рядом со мной: праматерь Ева на пенсии.
Обнаружив, что и сам гол как сокол, задумался о геронтофилии.
Нет. Не склонен.
– Владимир Сергеевич, с вами все в порядке?
– Уйди, старушка, я в печали! – От Михал Евграфыча ненавязчиво перебираюсь к Михал Афанасьичу, но волхвица не оценила.
– Я врач, я хотела бы знать…
– Психиатр? – догадался я.
– Анестезиолог. Меня зовут Мария Отаровна. Фамилия Френкель.
– Очень приятно. Чижик В. С. Но к чему такой официоз между двумя нагими индивидуумами?
– Чтобы потом, если захотите, вы смогли заявить на меня в милицию. Это я вас похитила.
Мама в детстве учила меня: женщин бить нельзя. Выучила, к сожалению. Можно, нужно, а детские комплексы вопиют: не трожь. Впрочем, одни комплексы не справились бы со Снегирем, к которому вернулась память, но к ним подключились мораль, этика и прочие защитники прав человеческих. Единственное, что я себе позволил, это смиренно переспросить:
– Как-как, говорите, вас зовут? Малярия Катаровна Фурункель?
Старуха-разбойница даже не обиделась. В пальто и шляпе, подсаживаясь в машину к доверчивому пииту, она выглядела куда импозантнее, чем сейчас: толстая, рыхлая, без малейших остатков былой красоты, как выразился бы создатель «Купели Купидона-2», эта Малярия лишь во взгляде – иссушенном и упрямом, как дорога на Голгофу, – таила железную основу.
Анестезиолог? А с виду – типичный патологоанатом.
– У меня внук в коме. Я не оправдываюсь, Владимир Сергеевич, я информирую. Здесь же один… человек обещал спасти Антошу. Если я сведу его с вами. Бывают ситуации, когда хватаешься за соломинку.
По-хорошему сейчас старуха должна была уронить слезу. Не уронила. И говорила ровно, без интонаций, будто лекцию читала. Поодаль снова взвыл хуанодон, угнетаемый волхвами, – трое дедуганов на миг вышли из фальш-медитации, заинтересованно поглядывая на нас, но мне было не до их забав. Трагифарс – опасный жанр. Безумный. Убийственный. Шаг, другой, – и потом, мучаясь в ледяной геенне, сгорая в сугробе, тщетно мечтать о банальности драмы или пузырьках комедии. С трудом поднявшись на ноги и отчетливо хрустнув коленями, врачиха направилась к грубо отесанному алтарю. Наготу она несла, словно усталый знаменосец – полковой стяг: скучно, равнодушно. Еще пара волхвов отвлеклась от рептилии, готовой сдохнуть, но устоять против искуса; остальные продолжали не покладая рук.