Орден Святого Бестселлера, или Выйти в тираж
Шрифт:
Посему Алый Хонгр недоумевал: отчего тревожатся беговые рабы?
Кто-то из собачьих пленников подкармливал его слуг?!
А-а, какая разница, если отсюда, с кручи, была прекрасно видна Треклятая Башня ла-лангского Нафири-су, сплошь окутанная фиш-волшбой. Надо было спешить.
– Ц-ц-ц! Цоб-цобе, тпр-ру! Хаш, хаш…
Говоря на тайном языке верблюдей (сами скороходы предпочитали изъясняться жестами), маг приблизился к зарослям. Участь людей в храме была Хонгру безразлична: собаки разорвут, победившие тугрики замордуют, вернутся домой после Лунного Гонга целые-невредимые – их рок, их забота.
– Сейдзен!
Почему-то верблюдь заартачился. Вместо того чтобы выполнить приказ и встать на колени, давая магу возможность вскарабкаться на спину, скороход отбежал на два шага и зафырчал, плюясь.
– Дзадзен! Дза!!!
Нет.
Упрямец отказывался служить.
У мага не оставалось времени для примерного, вдумчивого и долгого наказания ослушника. Пальцы наскоро скрутили Мудру Власти: пасс, другой, и верблюдя
Маг уже почти сел ему на плечи, когда верблюдь лег.
– Тварь!
Скороход лежал плашмя, и Алый Хонгр чувствовал: убить можно, поднять – вряд ли. А смерть наглеца не помогла бы магу быстрее достичь Треклятой Башни.
– Оставь! Оставь его в покое!
Кричали с крыши храма. Машинально маг глянул в сторону крикунов: девица, носатая и растрепанная, чахлый недоросль с обручем на шее…
– Я в-в-в…! В-волшебник я! Уб-бью!
– Здравствуй, дурачок, – одними губами прошептал Алый Хонгр. – Не следовало тебя отпускать: ты везунчик. Вот и сейчас: я обещал убить тебя, если еще раз встречу как волшебника, я привык исполнять обещания, ан нет, извини, – спешу, малыш, тороплюсь… Гляди, не искушай Кривую Тетку в третий раз. Вывезет ли?
Оставалось последнее средство. Взбежав на косогор, чародей плюнул против ветра, готовясь вызвать из геенны Летальный Исход и мчаться на спине демона к Нафири-су. Руки мага взлетели плетьми – так охотники Дикого Гона глушат на скаку хищных тушканов, не испортив шкуры! – но врата ада пренебрегли зовом Хонгра, ибо Лунный Гонг наконец ударил.
Знаете ли вы, как бьет Лунный Гонг? Нет, вы не знаете, как бьет Лунный Гонг! Если все уши мира превратить в пластины из белой бронзы, а все кости мира сделать ылдайскими колокольцами, и листья на деревьях – бубенцами скомороха, и звезды на небе – висячими рельсами, птиц обратить сушеными косточками сливы, собрав в единый марокас неба, выбить семь склянок из равнин, а горы перелить на колокола, взяв молнию билом, и каждую каплю воды в морях уронить на головы слушателей, как делают палачи в далеком Оохене-Заплечном, и натянуть нервы струнами, сердца взять колками, а хребты – грифом одной великанской лиры, и по всему этому, звенящему, гудящему, булькающему, тренькающему и брякающему на разные лады, шарахнуть восьмиручной тумак-колотушкой, обмотанной тряпьем, ибо сильны демоны-Палиндромы, одинаково сильны из начала в конец и из конца в начало…
Короче, изрядно было грохнуто.
Когда слух вернулся к Алому Хонгру (зрение запаздывало…), первое, что услышал армейский маг, было:
– …ш-шебник! Й-я-я!
Война кончилась. Завершился БИП, осаждающие скучно сидели под стенами цитадели, вытирая трудовой пот, защитники открывали ворота, неся тугрикам хлеб-соль, Треклятая Башня от усталости клонилась сразу на шесть сторон света, из храма Кривой Тетушки, спотыкаясь, выходили пленники собачьей стаи, а с крыши все несся вопль Мозгача Кра-Кра, пропустившего удар Лунного Гонга мимо ушей, потому что иначе гнев разорвал бы ему селезенку:
– Волшебник! Я!
Парень даже заикаться перестал.
А Алому Хонгру отныне некуда было торопиться.
Кривая Тетушка подвела Мозгача. Вывезла под копыта. Маг смотрел на дурачка слепым, змеиным взглядом, размышляя о сущности Насильственного Милосердия. Если наивной простушке, носящейся со своей девственностью, как юродивый с писаной сумой, вечером во ржи встречается благородный разбойник, измученный воздержанием, – это правильно. Ибо иначе простушку неделю спустя заезжий некромант ободрал бы на кожу для переплета «Memento mori». Если лекарь тайком дает яд больному скоротечной чухонкой, уверив несчастного в действенности нового снадобья, – это верный поступок. Ибо в противном случае, припозднись лекарь с ядом, больной на третий день превратился бы в чудь белоглазую, пробираясь по ночам в дома родичей и щекоча насмерть спящих старцев. Если банда юных сорвиголов регулярно поколачивает заморыша-флейтиста, вынуждая последнего разбить флейту о камень и наняться служкой-метельщиком в дом Го Бо-йена, мастера боя на шлепанцах, – сорвиголовы творят добро, ибо однажды их, терроризирующих деревню, встретит грозный Тхуг Ляпсус, приемный сын мастера Го, не знающий пощады. А флейтистом Тхуг все равно стал бы дрянным. И Мангр Шатен, величайший из чародеев, некогда поступил согласно заветам Насильственного Милосердия, силой отобрав у вдового горшечника Джавахарлала его единственного внука, надежду на безбедную старость, ибо мир потерял юного глиномеса Хо, но обрел Алого Хонгра, будущего главу братства, не делающего различий меж добром и злом, а потому обитающего в раю.
– Иди сюда, – тихо сказал маг.
Даже рукой махнул – если бывший шут не услышит.
Мозгач кубарем скатился с крыши, приземлившись на четвереньки, с ловкостью мартышки кинулся к обидчику. Пока он бежал, Алый Хонгр дергал нити из эфира, плетя Аспид-Кисею – колпак для поединка магов. Вокруг двоих засуетились стеклянные змейки: шипя, переплетаясь, роняя прозрачные чешуйки, змейки укладывались рядами, как виноделы Гжеля укладывают гадин кольцами вдоль стенок бутыли, готовя целебную настойку «Геть-Хандреж», – вскоре Аспид-Кисея надежно окутала Хонгра с Мозгачом, позволяя зрителям любоваться представлением, слегка размытым и нечетким, но оттого еще более величественным.
Звуки снаружи легко проникали в колпак, дабы маг-победитель мог насладиться овациями, а проигравший услышать собственный позор.
Но из-под колпака не вырывалось и шепота.
– Волшебник? – спросил Алый Хонгр. – Значит, все-таки волшебник?!
XXII. Романсеро «славный рыцарь…»
Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…
XXIII. Сердце лучшего-из-людей еще бьется
Это означает работать, когда вам не хочется работать, несмотря на то, что никто не говорит вам, что вы должны. Это означает отказ от встреч с вашими лучшими друзьями, когда вы пишете, и приказание вашей жене и детям выйти из кабинета…
Это означает оскорбление людей, которые не могут понять, что процесс написания нельзя прерывать – ни для званых обедов, ни для дней рождения, ни даже для Рождества.
Бут-Бутан запутался в паутине. В самом центре липких кружев. Причем, что совсем уж странно, парнишка ощущал себя не пойманной мухой, а пауком-сердцеедом. Большим глянцевым паучарой с мохнатыми лапами, от которых во все стороны тянутся нити, тонкие, упругие. Паутинки мелко подрагивали, пытаясь сообщить хозяину важную весть, но паук Бут-Бутан тщетно силился разглядеть (понять? почувствовать?), что таится на концах нитей, уходящих во мрак? Добыча? Жалкая мошкара? Вряд ли… Он задыхался от новых, неведомых чувств. Словно, оставаясь прежним Куриным Львом, «Рукой Меча», предательски слабой в отсутствие чуда, бродяга-подкидыш разделился линиями сложной пентаграммы, меняя поиск на обретение – и отчаянно боясь демона, готового прийти на зов.