Орелин
Шрифт:
Хотела бы сделать тебе кое-какие критические замечания по поводу того поверхностного образа Орелин, который ты создал. Я не хочу сказать, что он получился фальшивым или неуместным, скорее слишком легкомысленным и импрессионистичным. Ты никогда не идешь дальше соблазнительной видимости, возбуждающей мужское желание. Ты боишься разбить витрину и так и остаешься стоять снаружи, на тротуаре в плену у своих иллюзий.
Вспомни тот поцелуй на пороге галантерейной лавки. Если бы в тот момент ты не был так поглощен губами Орелин, ты мог бы заметить в глубине магазина мой силуэт, скорчившийся от смеха. Как раз в то время по четвергам и субботам я помогала Орелин разбирать товар и оформлять витрины. Таким образом,
Я с легкостью могла бы продолжить свои замечания, но это было бы слишком жестоко. Поэтому предпочитаю со своей стороны написать все, что я знаю и помню об Орелин. Посылаю тебе свои первые записи. Ты волен включить их в свою книгу или сжечь.
С нежностью.
Зита
Рассказ Зиты
Никто не знает Орелин лучше меня. Будучи младше ее на несколько лет, я очень рано стала ее близкой подругой и поверенной ее тайн. В трудные моменты своей жизни именно ко мне она приходила восстанавливать силы. Мне кажется, ей нравилась радостная суета нашего дома, в которой своеобразно смешивались скандинавское спокойствие (мой муж — швед) и латинско-средиземноморский беспорядок. Она говорила, что при виде трех моих дочерей, спорящих друг с другом из-за кусочка картона, у нее улучшается настроение. Не скрою, я чувствовала недоверие и почти ревность, когда она уводила их на ярмарку или в кино. Впоследствии наши отношения испортились. Сейчас я упрекаю себя в том, что не помогла ей чем-то большим. Я так ни разу и не приехала в ее загородный дом в Трамбле. Впрочем, еще неизвестно, как бы она меня встретила. Я была самым осведомленным свидетелем ее поражений и воплощением всего того, от чего она пыталась убежать.
По правде говоря, я тоже не очень-то хотела снова встретиться со своей старой подругой. Я боялась оказаться лицом к лицу с тем человеком, которым она стала. Приведу в свое оправдание притчу, которую нам рассказывал отец.
Это история о рыбаке, удившем рыбу на берегу реки. Однажды утром он слышит крик и видит, как женщину уносит течением. Он сбрасывает обувь, бросается в воду и доплывает до бедняжки. Она вцепляется в него и душит. «Отпусти меня, — говорит мужчина, — или мы оба утонем». — «Ты думаешь, я позвала тебя для того, чтобы ты меня спас? — прошипела ему на ухо женщина. — Нет, я хочу, чтобы ты отправился ко дну вместе со мной».
Вернемся к тому времени, когда Орелин была моей подругой и даже больше — идеалом женщины, которой я хотела бы стать. Я могла бы пойти по пути брата и описать ее хозяйничающей в магазине на виду у всех. В таком случае она была бы одета, ну, например, в белую блузку с вырезом, тонкую прямую шерстяную юбку, чулки из искусственного шелка и красные кожаные туфли. Ее волосы, скажем… ниспадали бы на шею мелкими кудряшками, на английский манер, или рассыпались бы по спине роскошной гривой, которую я в одно мгновенье собрала бы в хвост и тут же перехватила бы резинкой.
Теперь макияж: немного легкой и аккуратно нанесенной краски, мазок кисточкой по щекам, чтобы выгоднее подчеркнуть скулы, черные тени на веки, губы, обрисованные красной помадой. Отлично. Добавить еще духи, бусы, брошку, серьги и браслет, и мой портрет будет готов. Но что же у меня получилось бы в таком случае? Кукла в натуральную величину, театральная марионетка. И я ничуть не приблизилась бы к истине.
Я должна стряхнуть с себя действие чар, вернуть живой образ и углубиться в жизнь Орелин Фульк. Задолго до того времени, когда она задыхалась в галантерейной лавке среди пуговиц, вперемешку рассыпанных по фаянсовым чашкам, и шерстяных мотков, еще до появления соблазнов и волнений сердца, произошло событие, надолго посеявшее смятение в ее уме.
Все началось мартовским днем 1945 года, когда на Нимский вокзал прибыла из Германии группа бывших пленных. Жан Фульк не числился среди них. Он вернется позже? Нет. Он умер. Но когда? Где и как? Ответа не знает никто. Виржини усаживает дочку на колени, уговаривает ее не плакать и не верить всему этому вранью. Ее отец жив, ведь никто не может подтвердить факт его смерти.
— И еще, — только никому не говори об этом, это будет нашей тайной, — по ночам, когда я просыпаюсь, твой отец иногда разговаривает со мной.
Орелин обещает хранить молчание и спрашивает:
— Что он тебе говорит?
— Что он скоро вернется.
— Сегодня?
— Нет.
— Он приедет на поезде?
— Ох, нет. Там, где он сейчас, нет ни вокзалов, ни железных дорог, ни даже просто дорог. Там нет ничего, кроме черных лесов. Он должен вернуться пешком. Но он жив, разве ты не чувствуешь этого, малышка?
Да, Орелин это чувствует. Ее отец жив. Он везде, где не останавливаются поезда. Везде, где она хотела бы его увидеть, такой же реальный и живой, как на тех фотографиях возле Пон-дю-Гар, сделанных во время одного из пикников, или на ярмарке Сен-Мишель, перед лотереей, с дочкой, сидящей у него на плечах, превращающейся в великана с детскими ручками. Но он вернется, этот великан, он уже встал и тронулся в путь сквозь время, он идет, перешагивая через рельсы и пересекая пустынные немецкие набережные и черные леса. Он красив и не боится ничего, он идет к ней и скоро обнимет ее своими сильными руками. Это вопрос нескольких дней, самое большее — нескольких недель.
Затем наступили годы послевоенного траура и начали сказываться первые результаты «плана Маршалла». Пришло время вернуться к самому старому делению в мире: мертвые с мертвыми, живые с живыми. Виржини получает официальное извещение. Капрал Жан-Фридерик Фульк, родившийся в Ниме в 1916 году, сын Сиприена Фулька, коммерсанта, и Мадлен Массидон, настоящим объявляется пропавшим без вести и умершим. Вследствие чего его супруга, Виржини Фульк, урожденная Саварен, имеет право требовать пенсию в качестве вдовы офицера, погибшего на войне. Написано в Париже, такого-то дня, месяца, года. Подпись неразборчива.
Хорошо. Перечитаем документ еще раз. Сначала Жан объявляется пропавшим без вести, затем умершим. Но обстоятельства его смерти? О них ничего не известно. Доказательства, прямые свидетели? Их нет. Виржини прячет письмо и не показывает его никому. Вот уже шесть месяцев она является вице-президентом местного общества спиритов, и ей удается установить первые контакты с потусторонним миром.
В то время, когда телевидение еще не проникло в каждый дом улыбкой призрачного диктора, верчение столов с вызовом духов умерших было всего лишь безобидным развлечением и средством скрасить зимние вечера для людей, изнывающих от скуки, когда в нимской опере (в то время она еще не сгорела) не дают «Грезы вальса» или «Сибулетту». Но для матери Орелин это совсем другое дело. Вопрос жизни и смерти. Спиритические сеансы подтверждают: рано или поздно духи начинают говорить. Наполеон и госпожа де Севинье. Виктор Гюго и Леонардо. Жорж Санд и Мата Хари. Но Жан-Фредерик Фульк, родившийся в Ниме, попавший в плен в июле сорокового, не отвечает. Значит, он жив.
В двух шагах от галантерейной лавки мадам Клео местная прорицательница, которой доступны самые сокровенные тайны, берет в свои руки организацию спиритических сеансов. Пять тысяч старых франков за консультацию — и благодаря дару провидения этой наследнице пифий удается увидеть в глубине фарфорового шара, освещенного свечой, Жана-Фредерика, шагающего по польским равнинам.
— Я вижу его… Он идет… один… Приближается к какой-то ферме… Все покрыто снегом…
— Ему холодно?
— Да… Но не очень… На нем шапка… солдатская шинель…