Оренбургский владыка
Шрифт:
Отношения между Керенским и Союзом казачьих войск натянулись. Но это никак не повлияло на дальнейшую карьеру Дутова, который уже давно понял, что судьба вознесла его на такую высоту, с который лишь один прыжок — и ты в лидерах, в генералах. Дутов уже видел, как воздух вокруг него делается золоченым и ласковый жар дорогого металла приятно теплит щеки, голову, тело, а в душе от восторга начинает что-то ласково петь. Однако всякая высота — штука опасная…
Шестнадцатого сентября Дутов получил телеграмму. Надо
В Оренбурге царила золотая осень. Деревья стояли будто бы облитые жидкой медью. Ночью позванивали легкие морозцы, убивали разную мошку, комаров, мух. Днем те оживали и с недовольным гудением, будто аэропланы, барражировали над городскими улицами, пикируя на пешеходов.
Обстановка в Оренбурге сложилась совсем иная, чем в Петрограде, спокойная. Здесь вообще попадались люди, которые не слышали ни о Керенском, ни о Временном правительстве, ни о большевиках, ни о революции, ни о том, что на фронте целые километры окопов остались пустыми, — жили своими интересами, своими заботами, поливали герань на подоконниках и регулярно проверяли, как созревают подсолнухи на огородах. Дутов им втайне завидовал.
В отцовском доме все, кажется, помнило его. И стены, и половицы, и чистые, хорошо вымытые рукастой неугомонной экономкой окна, и портреты на стенах, и тяжелые монументальные занавеси, будто бы отлитые из металла, и обновленные свежим лаком стулья, и два огромных шкафа, похожих на крепостные сооружения… Все-все здесь помнило Сашку Дутова, юного, быстроногого, горластого…
И он многое помнил. Если раньше в памяти случались некие провалы — вроде бы обрезало свет, и из головы уносились целые куски прошлого с людьми, событиями, обстановкой, пейзажами — то сейчас они все чаще и чаще стали проступать из непрозрачной глубины на поверхность. Со временем память становилась избирательной и делалась острее.
Переходя из одной комнаты в другую, вместе с шагами перелистывая страницы памяти, Дутов обошел весь дом, постоял в своей комнате — губы расстроенно задергались сами по себе, и он прижал ко рту ладонь, но понял, что вряд ли это поможет, и поспешно покинул комнату… Остановился у окна, пальцами отжал нарядную бронзовую задвижку, открыл форточку — ему не хватало воздуха, в ушах поселился болезненный звон.
Вечером у входной двери раздался звонок. Дутов, одетый в шелковый немецкий халат, привезенный из Петрограда и помещенный на видное место в гардероб, вышел в прихожую. Запахнул халат поглубже и открыл дверь.
За дверью стояли две женщины — стройные, в ладных, хорошо подогнанных гимнастерках, с офицерскими погонами на плечах — по одной звездочке при одном просвете, что соответствовало чину прапорщика в инфантерии или подхорунжего в казачьих войсках. Красивые лица были знакомы Дутову, но он не мог вспомнить, откуда их знает… И только когда заговорила та, что постарше, он вспомнил — одна из них была вдовой старшего брата Богданова, а вторая так и не успела выйти замуж за младшего.
Дутов отступил на шаг в глубину прихожей.
— Милости прошу, заходите, — проговорил он обрадованно. — Сейчас нас с вами угостят пирожками с печенкой, с яблоками, домашним крекером и хорошим китайским чаем. Заходите! — Дутов посторонился, давая возможность казачкам войти в дом.
— Может быть, в следующий раз… барин, — сказала старшая.
Это прозвучало неожиданно, в свободолюбивой казачьей среде такое обращение было чужим.
— Какой я вам барин? — укоризненно покачал головой Дутов.
— Извините, ежели что не так, ваше высокоблагородие, — гостья прижала к груди руку.
— Все так, все так, — успокоил ее Дутов, — только раз уж пришли в гости, положено в дом заглянуть и чаю испить… Иначе, какие же это гости?
Потоптавшись еще немного у порога, женщины все же покинули прихожую и, войдя в комнату, оробели.
— Как у вас зде-есь…
— Как? — с улыбкой спросил Дутов.
— Как в губернском музее. Очень много всего.
Уже за столом, после первого стакана чая, гостьи поведали, зачем явились к командиру полка.
— На фронт нам велено больше не возвращаться, — сказала Авдотья, — война, мол, для баб кончилась.
— Это кто же вам такое наплел? — спросил Дутов.
— Ваш заместитель… есаул Дерябин.
Дутов крякнул в кулак, хотел было высказаться, но сдержал себя, по-птичьи подергав крупной, коротко остриженной головой и подсунул черненый серебряный подстаканник с плотно всаженной в него посудой под кран самовара.
— Глупости все это!
— А раз велено не возвращаться в воинскую часть — значит, надо искать себе работу, — со вздохом добавила Авдотья, — чтобы стариков Богдановых накормить и самим без еды не остаться.
— Не спешите только, — поучительно произнес Дутов, — война еще не кончилась. Костер этот скоро разгорится так, что не только людям — всем чертям сделается тошно. Да и разве в станице, по хозяйству, работы нет? Или станичники отказались от земли и перестали ее обрабатывать?
— Отказались, Александр Ильич.
— Как это? — не понял Дутов.
— К нам примаки городские напросились, они теперь и станут землей заниматься. Половину урожая будут отдавать старикам Богдановым.
— Лихо, — Дутов осуждающе качнул грузной головой, взгляд его сделался задумчивым. — Откуда же приехали эти примаки?
— Из Орла. Рабочая семья. На заводе работали, а потом решили подняться с места и уехать. Я спросила у них: «Что, в Орле голодно стало?» Они ответили: «Голодно».