Орленев
Шрифт:
явившихся на серпуховской дороге вблизи Москвы. Фотографии
Мрозовской сохранили во всех оттенках игру Орленева в этом
самом трагическом эпизоде пьесы.
Он еще до конца не понимал, что же все-таки случилось («Не
верится! Не сон ли это все?»), и жаловался, что мысли его сме¬
шались и он не может отличить правду от неправды. И вдруг
сквозь путаницу фактов пробивается догадка (фото № 99) —
«Что, если...» На этом обрывается фраза, и в глазах
сжавшегося Федора застывает ужас. Как всегда в критических
ситуациях, рядом с ним оказывается Годунов, и, как всегда,
у него готов план действий. Федор без промедлений принимает
этот план и, по ремарке автора, обнимает Бориса, но он еще не
очнулся, не пришел в себя и находится где-то на грани сна и яви.
И так продолжается почти до самого конца. А в самом конце
мысль Федора просветляется и с небывалой до того ясностью под¬
водит итог случившемуся.
Он уходит со сцены с тяжелым сознанием предстоящих смут
и государственной неурядицы. Вместе с ним кончается царствую¬
щая ветвь варяжских князей. Но его заботит не конец старой
московской династии. Не случайно в монологе под занавес он
вспомнит Ивана Шуйского, которому мог бы доверить престол. Но
Шуйского нет, и русский престол «бог весть кому достанется». По
трактовке Орленева это «бог весть» относится если не к самому
Годунову, то к государственным деятелям его типа, то есть к на¬
турам с неразвитым нравственным чувством, людям с острым,
может быть, выдающимся умом, но лишенным сердечного начала,
иными словами, к людям «неглавного ума». Федор жил в вымыш¬
ленном мире, видел впереди царство всеобщего согласия и умиро¬
творенности, и по его вине на страну обрушились кровавые бед¬
ствия. «Моею, моей виной случилось все!» — эта тема итога и
была главной темой пятого акта. Орленев не смягчал вины Фе¬
дора, но заступался за него: пусть история осудит слабого царя,
но пусть при этом учтет, что его усилия при всей их непоследо¬
вательности и ненадежности были направлены к добру и только
к добру.
Сколько раз сыграл Орленев царя Федора? В первые годы
после суворинской премьеры он вел такой счет, одновременно
записывая в тетрадке свои впечатления о чем-либо примечатель¬
ных спектаклях. Потом тетрадка пропала, и он сбился со счета.
Во всяком случае, в 1906 году, во время гастролей в Америке, он
сказал нью-йоркскому репортеру, что точной цифры «сыгранных
им Федоров» назвать не может, но предполагает, что она близка
к четырехзначной. И он играл Федора еще двадцать лет, и
в 1926 году один из самых оригинальных и образованных крити¬
ков тех лет ленинградец Адриан Пиотровский писал в «Вечер-
ней Красной газете», что искусство Орленева, несмотря на его
старомодность, сохранило свое обаяние и для нового поколения
зрителей, прошедших через реформу Художественного театра и
революционную встряску Мейерхольда. «Когда в удачные свои
минуты, а вчерашний спектакль (речь идет о «Царе Федоре».—
А. М.) был именно такой счастливой удачей, Орленев, подхвачен¬
ный физически ощущаемой тревогой, шепчет слова величайшей
простоты и проникновенности, или вскидывается в безнадежном
гневе, или смертельно тоскует, тогда бутафорский текст Алексея
Толстого и весь провинциальный спектакль пронизывается чело¬
вечностью и вдохновением. Человечность и вдохновение, то есть
требование этической высоты,— вот задание Орленева с того бе¬
рега современному, сложному, но, может быть, несколько рассу¬
дочному театру»10. Какие справедливые слова, особенно если
вспомнить, что они были написаны в 1926 году, когда дурная со¬
циология с ее вульгарным пониманием злободневности в искус¬
стве все громче заявляла о себе в нашей критике.
Современник Орленева, тоже знаменитый гастролер, Мамонт
Дальский говорил, что играет Гамлета «сегодня в парике, завтра
без парика, сегодня с усами, завтра с бородой, послезавтра бри¬
тым, сегодня блондином, завтра брюнетом. Почему я так делаю?
Да потому, что Гамлет не тип, а характер, и я его не суживаю».
Орленев не менял париков и грима царя Федора; его перемены
были внутренние, что дружно отмечали критики старшего поко¬
ления в двадцатые годы. Один из них в газете «Трудовой Дон»
« 1922 году, например, писал, что впервые видел Орленева в роли
Федора еще в прошлом веке, затем «пятнадцать лет назад и еще
не раз в более поздние годы; время шло, но актер не поддавался
его гнету и обогащал свою игру новыми открытиями» и. И при
всех переменах обостренно нравственное начало его искусства
не притуплялось, что дало основание московскому критику в мае
1924 года так написать по поводу гастролей Орленева: «Тоска по
актеру, которая так остро чувствуется и для которой все ухищ¬
рения конструктивизма являются камнем вместо хлеба, эта не¬
утоленная новым театром тоска сделала появление Орленева
театральным праздником» 12. Его волнующе сердечное искусство