Орленев
Шрифт:
и его деятельности, о бриллиантах балерин, о штрафах за опо¬
здание на репетиции, об окладах тех или иных артистов, о том,
как коверкают па императорской сцене русскую речь, а о круп¬
нейшем событии начала сезона, о постановке в Малом театре
«Преступления и наказания» вовсе не говорят». Набоков не допу¬
скает, чтобы люди, сколько-нибудь близкие к искусству, могли
остаться равнодушными к сценам, где участвует Орленев. «Не
можете же вы
«сцены в комнате Раскольникова (все четыре), обе сцены у Пор-
фирия (в особенности вторая) и сцена у Сони по необычайной
силе и правде своей, по глубине драматизма «внутреннего», до¬
ступного только тем, кто вообще любит и понимает Достоев¬
ского,— стоят выше всего, что за последние годы пришлось ви¬
деть на сцене. Я думаю, что перед разговором Раскольникова
с Соней в ее комнате бледнеют, кажутся натянутыми и фальши¬
выми все толстовские «Чем люди живы» и даже (богохульствую!)
и «Воскресение» с кисляем Нехлюдовым...». Если это так, по¬
чему же Суворин и его газета ведут себя с «непонятной сдержан¬
ностью»?
Набокову очень правится, как Кондрат Яковлев играет Пор-
фирия Петровича — из своей роли он «делает шедевр», хвала
ему! Но сам-то Орленев выше всяких сравнений: «Ведь он,
в сущности, играет девять актов. И нашли вы у него хоть одну
фальшивую интонацию, один деланный жест?» Набоков восхи¬
щается наблюдательностью актера, тем, как он лежит на диване,
как ходит по комнате, и особенно его читкой: «Вот в чем я вижу
необыкновенную яркость и проникновенность его таланта: ведь
психология Раскольникова в романе рассказана, а в пьесе на нее
только намекают отдельные фразы»; тем выше заслуга Орленева,
открывшего русскому зрителю «всю внутреннюю жизнь, всю пси¬
хику Раскольникова». Как сильный и самостоятельный артист,
он дает свою интерпретацию Достоевского. И то, что Бурении на¬
зывает «незаконченной обработкой типа», нельзя считать сла¬
бостью или упущением. Таким неустоявшимся, меняющимся, му¬
чительно, шаг за шагом движущимся к последней черте Орленев
видит Раскольникова. И разве это развитие не важней любезной
Буренину законченности?
Автор письма подводит итог: «Если «Царь Федор» в исполне¬
нии Орленева был настоящим откровением, откровением, после
которого нам, молодежи, не так уже конфузно, когда старики
тычут нам в глаза Каратыгина, Садовского, Шумского и tntti
quanti. И в наше время бывают таланты, что и вам, старикам, не
грех бы посмотреть, да оценить...» Так было после «Царя Фе¬
дора», а, сыграв Раскольникова, Орленев пошел еще дальше! На¬
боков сожалеет, что лично не знаком с Орленевым и не может
судить о том, понимает ли он значение своего таланта, но, когда
«актер выходит кланяться публике, у него вид, скорее, сконфу¬
женный, точно он не сознает, насколько крики «браво» им заслу¬
жены». Вскоре после этого письма они познакомились и потом
долгие годы поддерживали дружественные отношения и деловое
сотрудничество. По просьбе Орленева Набоков вскоре инсцениро¬
вал «Братьев Карамазовых», а впоследствии перевел ростанов-
ского «Орленка» и «Привидения» Ибсена.
Я видел «Преступление и наказание» в конце жизни Орле¬
нева. Ему было пятьдесят семь лет, и он по-прежнему играл
двадцатитрехлетнего Раскольникова. Павел Николаевич не пы¬
тался скрыть своего возраста; он не верил, что с помощью грима
можно избавиться от бремени лет. Честная игра должна строиться
на согласии с природой, и тайна искусства в том и заключается,
чтобы заставить зрителя поверить в молодость его героя, несмо¬
тря на располневшую фигуру, усталый взгляд и глубокие стари¬
ковские морщины вокруг губ. Орленев не рассчитывал на вне¬
запность этого эффекта правды. В самом деле, первое впечатле¬
ние от его Раскольникова в 1926 году было настораживающим:
слишком не похож был знаменитый гастролер на стройного
юношу из романа, про которого Достоевский написал: «замеча¬
тельно хорош собой». Но уже в начале третьей картины (в пер¬
вом варианте инсценировки — четвертой), когда Раскольников
после убийства старухи и Лизаветы возвращался в свою кле¬
тушку, оклеенную желтыми с цветочками обоями, и произносил
монолог, каждая фраза которого выражала новый оттенок отчая¬
ния (сбивчивая, трепетно скачущая мысль ожесточает его до
удушья, и он падает в изнеможении на покрытую каким-то
тряпьем софу со словами «А ну как совсем и не выздоровлю?»),
вы забывали о возрасте Орленева.
Не потому, что к нему возвращалась молодость. А потому,
что для этой драмы оскверненной совести па пределе человече¬
ских сил не очень важна была внешняя, материальная оболочка.
При таком сгущении чувств, при такой затрате энергии реализм
игры подымался над течением быта и образ Раскольникова выра¬
стал до жуткого символа одиночества человека в плохо устроен¬
ном мире. Современный исследователь творчества Достоевского