Орленев
Шрифт:
ностью, чем пять или десять лет назад, в далекие нижегородские
времена, словно его нарочито веселый вызов должен был напом¬
нить зрителям, что он не порвал со своим призванием комического
актера.
Он снова и снова выступал в старых водевильных ролях, не
опасаясь, что этот низкий жанр уронит его репутацию трагика;
впоследствии он говорил, что водевильная легкость, наивность,
возбудимость послужили ему хорошей школой для роли Мити
Карамазова
и душевного ожесточения. В ту осень и зиму он играл и новые
роли комедийного плана, например послушника Пабло в пьесе
французского поэта-академика Казимира Делавиня «Дон Жуан
Австрийский». В этой пьесе были заняты первые силы труппы, и
среди них не затерялся в эпизоде Орленев, газеты писали, что он,
как в былые времена, не устает «смешить публику» 1. Смех Орле¬
нева живой нотой ворвался в эту комедию, казавшуюся уже
тогда, три четверти века назад, замысловато-стилизованной и ста¬
ромодной. Как бы наперекор вычурности писателя игра Ор¬
ленева была па редкость скромной и непритязательной. Не был
ли его простодушный юмор реакцией на мучительную издерган¬
ность Раскольникова, недолгой мирной паузой перед новыми по¬
трясениями?
* Впоследствии, в годы гастролерства, не без некоторой внутренней
борьбы он вернулся к этому «совмещению контрастов». Другой возможности
познакомить публику с разными сторонами своего искусства в маленьких
городах на окраинах России, куда во время странствий он попадал на
один, самое большее два вечера, у него не было. И не раз после «Приви¬
дений» или «Горя-злосчастья» он играл свои знаменитые водевильные роли.
А потом по привычке он стал выступать в одип вечер в таком разнохарак¬
терном репертуаре уже повсюду.
В этом последнем петербургском сезоне Орленева едва ли не
в каждом спектакле с его участием мы встречаемся с историей,
пусть и в мистифицированном преломлении названных и не на¬
званных здесь авторов. Даже инсценировку тургеневского ро¬
мана «Отцы и дети» театр поставил как реминисценцию на исто¬
рическую тему, ясно обозначив место и время действия — дворян¬
ская усадьба где-то в средней полосе России в шестидесятые годы.
У Суворина были старые счеты с разночинной демократией, с ба-
заровским нигилизмом, но он почему-то отнесся к тургеневскому
роману на сцене с полным безучастием, как к картине давно от¬
житого, без выходов в современность. Орленеву в «Отцах и де¬
тях» досталась роль Аркадия, она ему не нравилась, он играл
ее больше по обязанности, чем по влечению, и «Петербургская
газета» заметила, что в этой грубой переделке он «не дал и не
мог дать ничего особенно яркого» 2. А «Сын отечества», попрек¬
нув Орленева за то, что он «совсем не играл и говорил, как
будто делал одолжение другим актерам», снисходительно признал,
что маленькую сценку объяснения в любви «он провел с такой
подкупающей юношеской искренностью, что ему за эти несколько
слов можно было простить всю остальную небрежность» 3. В ме¬
муарах Орленев даже не вспомнил о роли Аркадия; после До¬
стоевского она казалась ему слишком очевидной и упорядочен¬
ной, вся на одном тоне, вся в одном измерении.
Большие надежды театр связывал с пьесой Щедрова «Гор-
дйня», где у Орленева была роль дворянского сына Матвея Буя-
носова — силача и забубенной головушки. Суворин одобрил эту
драму из быта русского боярства начала XVIII века, потому что
ее автор в истории помимо фона различал еще и лица и предста¬
вил эпоху петровских реформ в образе столкновения двух видов
насилия — царского и боярского, сверху и снизу. Для демонстра¬
ции грубости нравов в соответствии с общим жестоким, полувар-
варским колоритом пьесы Щедров придумал сцену медвежьего
боя, хотя сомневался в ее художественном эффекте; но у дирек¬
ции сомнений не было, и вокруг этой пантомимической сцены и
разгорелись споры. Театр нашел человека, много раз участвовав¬
шего в медвежьей охоте и хорошо знавшего медвежьи ухватки,
его обрядили в звериную шкуру. Этого ряженого статиста приво¬
зили из-за кулис на дровнях. Медведь был невозмутимо спокоен,
и только когда навстречу ему выходил Матвей Буяносов и начи¬
нал дразнить, чтобы помериться силушкой, бедный, теперь уже
разъяренный медведь становился на задние лапы и обрушивался
всей тяжестью на обидчика. Завязывался смертельный поединок
между человеком и зверем, человек оказывался более увертли¬
вым, и зверя, заколотого кинжалом, убирали со сцены.
В паше время трудно представить себе, чтобы актер, только
что сыгравший Раскольникова (после премьеры «Преступления и
наказания» не прошло и месяца), согласился выступить в роли
такого былинного молодца. Нельзя сказать, чтобы Орленеву нра¬
вился этот цирк, но в затее театра было озорство, какая-то форма
эпатажа, общественного скандала, на который его легко было
подбить. Критика возмущенно спрашивала: зачем Суворину и его