Орлиное гнездо
Шрифт:
Она упала на руки мужа, едва ли не на обнаженный клинок; тот едва успел убрать его в ножны и схватил Иоану за плечи, удерживая от падения. Корнел застыл от ужаса, поняв, что едва не убил свою жену и дитя.
– Убирайся отсюда! – бросил он своему сопернику, посмотрев ему в лицо.
На руках у валаха была женщина, цеплявшаяся за его шею, - но венгр только взглянул в глаза врага и понял, что лучше не перечить. Он тотчас ушел, едва ли не бегом.
А Иоана, дрожа, припала к мужу. Он крепко обнял ее.
– Нужно уходить отсюда, - пробормотал Корнел. – Нечестивое это место!
– Как король решит, - отозвалась
Она посмотрела мужу в глаза, и ему вдруг показалось, что Иоана плачет. Он мягко отер ее щеку.
– Испугалась?
– Нет, - ответила Иоана. – Я ничего не боюсь!
– Ты моя орлица, - улыбаясь, прошептал Корнел, взяв ее лицо в ладони. – Ненаглядная смелая госпожа!
Они ушли, обняв друг друга за талию, - хотя здесь было не принято так ходить; и еще меньше так ходили супруги. Но Корнелу и Иоане не было дела до сплетен.
Однако этот проступок не остался без последствий – неизвестно, кто нажаловался на них королю, скорее всего, сам неудачливый любовник: но Матвей Корвин вызвал к себе Корнела и весьма холодно распек его. Если бы он пролил кровь здесь, при дворе апостолического величества*, его ждало бы суровое наказание!
Корнел слушал это, опустив голову. Но потом ясно и непреклонно ответил Корвину, что вина была не его – а он только вступился за честь жены, которую оскорбили. Прямота и смелость валаха удивили Корвина и понравились ему.
Однако его величество сказал, что теперь ему с женой лучше удалиться от двора: для них в Буде подыщут хороший частный дом, где они смогут вести собственное хозяйство. Когда возникнет нужда, их немедля позовут.
Корнел понял, что он теперь сделался вассалом венгерского короля, желал этого или нет; но, должно быть, таков его рок. В любом случае, домой ему путь был заказан.
* Титул венгерского короля.
========== Глава 34 ==========
Король венгерский сдержал свое слово – и Корнелу с женою был дарована в собственность хорошая усадьба, похожая на ту, которой княжий отрок владел в Тырговиште. Только здесь, выглянув из окон, он никогда уже не увидит черноусых и чернокудрых стражников господаря, без страха и сомнения блюдущих православный канон любви, - вместо них по улицам разъезжали слишком часто равнодушные и корыстные офицеры городского муниципалитета; вместо пышнобородых православных священников, даже в строгости своей снисходительных к слабостям человека, по Буде следовали путями Господними неприступные католические епископы. При виде этих святых отцов с выхолощенной натурой начиналась дрожь в коленях у любой женщины.
Но, все же, здесь дышалось куда легче - здесь не изгнивали по всему городу постоянным поучительным примером посаженные на кол…
Нельзя сказать, чтобы Корнел и Иоана не видели и в Буде жестокостей правосудия, - однажды посреди главной площади сварили в кипятке фальшивомонетчика; но после жизни, наполненной непрерывной музыкой смерти, эти быстро кончившиеся крики остались почти незамеченными. Жаркая изгарь умирания, вороний праздник упадка - вот чем сделался великолепный Тырговиште… был, сколько Корнел Испиреску помнил себя сыном этого города.
Корнел не свыкся со своей новой страной и со своим новым властелином – и знал, что никогда не свыкнется; он не
Но Корнел знал, что эти люди мечтают вернуть свободу величайшей святыне восточных христиан, о падении которой твердили вокруг него, еще когда он был беззаботным мальчишкой.
Крестовый поход! Не раз Корнел пытался вообразить себе утраченную славу Царьграда, которого никогда не видел, его золотые купола и белые стены, - и у молодого витязя Дракона горело сердце, когда ему представлялся Тырговиште, только намного больше и краше…
Хотя Корнел уже чувствовал, что если и в самом деле когда-нибудь пойдет биться за Царьград, то будет биться не за те заветы христианства, которые вокруг него безнаказанно нарушались на каждом шагу и в силу которых ему теперь уже едва верилось, - а за ту утраченную благословенную родину души, прибежище души, о котором ему мечталось с самого детства. Радостей детства Корнел почти не знал.
Но уже знал, что бывают вещи, которых ему не растолкует никакой священник, какого бы исповедания ни был, - и в которых опасно признаваться любому священнику. Корнел заметил одержимость жены.
Однажды она разбудила его стонами во сне – и он, совершенно как Иоана когда-то, долго и тревожно прислушивался к ее исповеди, приподнявшись на локте. Он услышал такие признания, что даже его, закаленного в сражениях воина, мороз подрал по коже.
Конечно, это могли быть бредни… но Корнела не покидало чувство, что разговоры Иоаны с покойной сестрой – вернее говоря, сестрой, не нашедшей покоя, - такие же бредни, как его собственная принадлежность к ордену Дракона и соприкосновение с его тайнами. В том числе, и не божественными, и не дьявольскими - такими, о природе которых Корнелу спасительно долго не позволяла догадываться только юношеская невинность.
Боже, прости их всех.
Корнел поморщился, отворотившись от жены, - он не знал, кто в ордене был первопричиной того, что рыцарей Дракона тронул разврат, которого насмотрелись все, кто побывал в плену у Мехмеда и Мурада, величия и света мира; но слишком хорошо понимал теперь, отчего ненавистники Дракулы дали ему прозвание Красавчик, принадлежавшее младшему брату князя - Раду, совращенному Мехмедом.
Корнелу было горячо и стыдно – как же горячо и стыдно ему было лежать рядом с Иоаной, когда он глядел на свое прошедшее глазами себя теперешнего! И как же теперь он ненавидел того, за кого прежде готов был биться яростнее, чем за себя!
Иоана опять застонала рядом и опять позвала свою демоницу Марину; и Корнел прижал ее к себе, только чтобы ощутить себя мужчиной, мужем. Рядом со своим вождем он никогда не ощущал себя так вполне… вернее говоря, Корнел понимал сейчас, что, отдавшись раскаленной на жаровнях турецких палачей, почти восточной натуре Дракулы, он ощущал себя и великим мужем, и женой сразу.
И это было прекрасно.
Корнел чел Фрумош заплакал, обнимая жену, которая благословенно спала, не понимая ничего, - какое счастье! И он сам прозрел только себе на горе. Или же – на удачу?