Орлий клёкот. Книга первая
Шрифт:
Не знал Богусловский, что предпринять, и огромным усилием воли заставлял себя ждать.
Награжденным оказалось терпение его великое. Когда уже пошел третий час бездельного лежания и когда никакими разумными аргументами невозможно становилось оправдывать, даже для самого себя, выжидательную тактику, из-за скалы высунулась вначале палка с грубо, узлом привязанной к ней белой чалмой, а затем нерешительно шагнул на дорогу и тот, кто держал ту палку. Богусловский, увидев испуганного горца, который так съежился, что казалось, пушистый ярко-рыжий лисий малахай лежал прямо на плечах безголового человека, нервно рассмеялся и, только с большим трудом взяв себя в руки, поднялся из-за пулемета. Крикнув громко: «Костюков, за мной!» — вышел на дорогу и пошагал навстречу парламентеру. Пройдя с полсотни шагов, остановился и стал ждать, когда к нему приблизится испуганный лисий малахай.
Переговоры длились не очень долго… С трудом понимая друг друга, воюющие стороны пришли к обоюдному согласию: пограничники, как и прежде, будут охранять границу, но при задержании контрабанды оружие не применять. Те, кого Абсеитбек привел сюда угрозой потребовать немедленного возврата долга, клялись больше никогда не связываться с контрабандистами, но сами контрабандисты, а их в отряде было все же немало, не обещали бросить свое ремесло (без контрабандной торговли они подохнут с голоду), но дали слово в пограничников больше не стрелять. В общем, принцип такой: удалось обмануть казаков, слава аллаху, не удалось — товар забирают пограничники.
Крепость же горцы обещают вовсе не трогать ни при каких обстоятельствах.
На том и разошлись. Горцы увезли с собой убитых, кроме Абсеитбека, труп которого бросили, раздев донага, в реку. Казаки похоронили своих, оглушив ближние скалы трехкратным салютом, и разошлись по конюшням, чтобы, прежде чем лечь спать, напоить и накормить коней.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Победу праздновал и Андрей Левонтьев. Он не знал, да и знать не хотел, финала совершенного предательства, главного он добился: казаки твердо меж собой порешили держаться вместе. Все они, и офицеры, и нижние чины, заметили, что взяты, как арестанты, под охрану. До ветру, по малой ли нужде, по большой ли, никому без пригляду сходить не удавалось. Офицеры возмущались буйно, казаки, привыкшие, как все бывалые солдаты, к жизни стадной, когда все на виду, стеснительности не испытывали, не оскорблялись доглядом, а лишь ворчали по поводу лицемерия людей Абсеитбека: «Сарт, он и есть сарт. Пловом накормили, а теперь нож к горлу приставили. Не порезали бы сонных, как баранов?» И подтягивали к себе поближе карабины с загнанными в патронник патронами, и не пытались бороться с тревожной бессонницей. А утром, когда Левонтьев собрал казаков, как он сказал: «На круг!» — никто уже не был тверд в мыслях, что он сам себе голова.
Последние сомнения из казачьих голов Левонтьев выбил быстро. Вышел он к отряду с умело наброшенной маской усталости и озабоченности. Заговорил, словно с трудом преодолевая усталость:
— Всю ночь думал: номерную ли ношу взял я на себя? Вправе ли я удерживать вас? Не выходит это у меня из головы. Добровольно все мы покинули гарнизон, вольны теперь поступать каждый по своему разумению… И не противно то будет нынешних законов: свобода! Она ведь безгранична…
Сбитые с толку казаки помалкивали. Чудно. Левонтьев не такой, как вчера, слова тоже не вчерашние. Не понятно. Переваливают тугие мысли и так и эдак, а что предпринять, не могут найти. Решился наконец осанистый, косая сажень в плечах, с кулачищами в полпуда каждый, с густой черной бородой казак, выкрикнул недовольно:
— Не сподручно поодиночке. Так звеньями бы по еланям и айда. До станиц до самых.
— Вчера я твердо в этом был убежден, — не враз, а сделав вид, что как бы взвешивает поначалу и саму реплику и ответ на нее, заговорил Левонтьев: — Сегодня сомневаюсь. Повторяю: мы вольны поступать всяк по своему разумению. И вот прикиньте: резонно ли двигаться вместе, а думать и поступать врозь? Толпу вести я не могу и не хочу! — потвердевшим голосом закончил Левонтьев.
Казаки начинали осмысливать, чего добивается поручик. Не желательна бы им прежняя дисциплина, не любо его высокомерие дворянчика, только в одиночку разбрестись тоже боязно. Вон они — соглядатаи с ножами на бельваках. Им что, раз ты не мусульманин — нож тебе в горло, и дело с концом.
Роли, как и рассчитывал Андрей Левонтьев, менялись. Теперь не он, а казаки станут требовать единения. Продиктовать же условие он готов. Но не сразу, а постепенно, как бы отступая под нажимом «круга».
— Вместе бы оно надежней, — поддержали бородача многие казаки, и эта поначалу робкая поддержка оказалась спичкой, поднесенной к стогу соломы: пробежал шустро огонек по стебелькам и вроде затерялся в непомерной спутанности стога, иссяк, улетучился легким дымком, но вдруг выбросил языки сразу во многих местах — и пошло без удержу пластать дикое, необузданное пламя:
— Негоже, поручик, спину казакам казать. Оно ведь худым может обернуться! Казакам что терять?! Порешим тебя, прежде чем самим гибнуть! Иль иного атамана поставим! А тебе все одно конец!
— Обстановка весьма сложная, — начал отступать Левонтьев. — Абсеитбек повел джигитов на крепость, хоть я просил его не поступать так. И он обещал мне. Но увел ночью тайно от меня. А утром меня предупредили, что, если мы попытаемся вернуться, нас ждет смерть. Абсеитбек оставил, выходит, на узких тропах засады…
Откуда казакам знать о предательстве Левонтьева? Сам он не обмолвился ни словом о разговоре за вечерним чаем, промолчали и участвовавшие в нем офицеры; откуда казакам знать, что слова о засаде — чистейшая выдумка, цель которой дожать, положить на лопатки сомневающихся.
И хитрость, как зачастую бывает, праздновала победу. Казаки еще жестче требуют от Левонтьева, чтобы атаманил он в отряде. И клянутся, что несдобровать тому, кто посмеет ослушаться атамана. Ликует Андрей Левонтьев (добился своего), но не спешит сгонять с лица хмурую усталость, не вдруг его голос обретает волевую надменность.
— Понимаю вас вполне, — с вялой ухмылкой говорит он. — Труса празднуете, вот и горячитесь. А с гор спустимся — меня же и пустите в расход; не командуй, дескать, коль свобода всем и каждому…
— Не виляй, вашебродь! — зло крикнул тот бородач, что первый прервал тягостное молчание круга. — Блазнял из крепости нас, чтобы кровушки попускать тем, кто до чужой землицы охоч, али не так? Блюди теперь то, о чем давеча клиросил! Не облетки [4] мы, средь нас пежухов [5] матерых вдосталь! Не гневи, вашебродь, бога!
4
Облеток (забайкальск. говор) — начинающий летать птенец.
5
Пежух (забайкальск. говор) — изголодавшийся волк.
«Из забайкальцев, должно, — определил Левонтьев, усилием воли сдерживая радость от этой угрозы. — Что ж, поработаешь, борода, на меня… Будет тебе и кровушка, все будет».
Вскинул руку и бросил гневно:
— Не стращай, служивый. На волка изголодавшегося добрый волкодав найдется. А насчет кровушки — напраслину не возводи на меня. Никакой задней мысли не имел я, уводя вас из крепости. Не смел я ослушаться Декрета о мире. Дойдем лишь до Семиречья, а там — по станицам. Пашите землю. Ваша она сегодня…