Орлий клёкот. Книга первая
Шрифт:
— Внеклассовый подход. Коммунизм — вот чему я верю. Раз церковь поперек дороги встала — ее под корень.
— Возможно, привлечь? Не всех, а честных?
— Честный поп? Не встречал.
— Церкви и монастыри — что банки. В их стенах — несметные богатства. Огромный золотой запас и культурные ценности России.
— Уж пограбили народ, то пограбили — ничего не скажешь. Народу теперь нужно все и отдать.
Что мог против этого возразить Богусловский? Он перестал перечить. Он понял: летят щепки и будут лететь, пока рубят лес. И достаточно пройдет времени, чтобы Петр усомнился в верности им самим рожденного убеждения. Пока его твердость не поколебать, вагой не сдвинуть.
И верно, Самсонина вовсе не трогал этот разговор. Воспользовавшись паузой, он предложил:
— Давай в «дурака»?
Что ж, в «дурака» так в «дурака». Михаил, правда, не очень-то смыслил в подобной игре, но не сидеть же весь день без дела в тусклой каморке, где к тому же становилось уже душно. А если занят хоть и пустым делом, все побыстрей пройдет время.
Пересилили день за картами да за разговорами о спекуляции, о лихоимстве, о саботажниках и заговорщиках, а когда наступила ночь, спустились вниз. Вскоре сторож впустил и тех, кто на день уходил из церкви и наблюдал за нею из комнатки в особняке.
Новостей никаких, зато в избытке чаю и картошки в мундире. Очень кстати.
В безмолвной тягучести протащилась ночь. Вот уже скоро Самсонину с Богусловским подниматься на колокольню, а остальным уходить в особняк, что напротив церкви. Петр уже встал, потянулся блаженно, облегченно вздыхая, и начал было:
— Что, братцы, пора по своим… — но прикусил язык и замер: с улицы донесся грозный окрик:
— Поспешай!
— Сейчас, сейчас, вашгродь, — рабски льстиво ответствовал сторож, ткнул ключ в замок, торопливо отомкнул его и робко стал открывать дверь.
— Да пусти ты, что трясешься?! — оттолкнул сторожа высокий мужчина, решительно шагнув в полумрак церковной пустоты.
Следом за ним вошел столь же решительно еще один мужчина, тоже высок и крепок, под стать первому. На спинах их горбились внушительные мешки.
Не останавливаясь у двери и не осматриваясь, они, словно постоянно живущие в своем доме хозяева, направились прямо к лестнице на колокольню.
Беспечность, увы, наказуема.
Едва протиснувшись с громоздким мешком (теперь уже было ясно засаде, что в мешках пулеметы) в узкую дверь, мужчина начал сразу же тяжело подниматься по ступеням, и, если бы он не оглянулся, чтобы посмотреть, не нуждается ли его напарник в помощи, протолкнется ли в дверку, все бы произошло иначе. Но тот, первый, оглянулся, увидел прилипших к дверным простенкам Самсонина и Богусловского, крикнул своему напарнику: «Беги!» — швырнул непомерно тяжелый мешок в Петра и кошкой прыгнул на Михаила, цепко сдавив ему горло.
Богусловский слышал тугой металлический удар, глухой всклик Петра, топот ног там, за дверью, напрягал мускулы шеи, пытаясь сдержать нажим крепких пальцев, а сам старался тоже схватить врага за горло, но тот, отбивая локтями руки Михаила, давил все крепче и крепче.
С каждым мгновением Михаил слабел, вот-вот сопротивление его будет сломлено, и опустится он, обмякший, на пол…
Этого не произошло: товарищи по засаде подоспели в самый критический момент. Оглоушенного белогвардейца связали, выволокли за дверь в церковь, где уже лежал его напарник, затем осторожно подняли Петра.
Он еще дышал. Он даже улыбнулся мученически Михаилу и прошептал:
— Вот видишь, жизнь гроша не стоит.
Михаилу хотелось возразить, сказать ободряющее, как говорят в таких случаях обычно, что, мол, еще повоюем, но он только распорядился:
— Скорее выносите! В больницу немедленно! С этими, — кивнул в сторону связанных, — пока один побуду.
Петра вынесли на площадь, а Михаил запер на засов дверь, чтобы вдруг не пришла помощь к белогвардейцам, и, достав наган, встал в нескольких шагах от связанных.
Его тошнило, в голове шумело, будто в паровом котле, но он стоял твердо.
Только ноги расставил шире.
Совсем рассвело. Богусловский мог уже рассмотреть задержанных. Оба одеты в полевую форму пехотных офицеров, только без погон. Оба в кости широкие, руки обоих по-мужицки крупные. Явно из тех, кто на фронте получил офицерский чин за отменную храбрость.
«Сколько германцев подмяли в разведке! — потирая шею, думал Богусловский. — Хватка недюжинная».
Тот, который душил Богусловского, очнулся и грязно выругался в чей-то адрес, из чего Михаил понял, что пустили их с пулеметом в церковь для проверки. Не ценные, значит, птицы, можно ими и пожертвовать. Спросил сочувственно:
— Неужели вас, боевых офицеров, устраивает роль болванчиков?
— А твоя роль чем лучше?! — зло отрубил связанный. — Христопродавец!
Второй раз он слышал это слово. Там, на границе, бросил его желчный запорожец, но тут — офицер. Пусть, новоиспеченный, но — офицер. Что же роднит их мысли и поступки?
А связанный продолжал:
— Один вам конец — смерть! Всем — смерть!
И та же, что у запорожца, ненависть, та же злоба. Нет, в руки им лучше не попадаться. Миндальничать не станут. Никаких колебаний, путь выбран, по нему и идти.
Вернулись товарищи по засаде. Сообщили, что Петю отвезли в больницу.
— Плох. И то сказать, «максимом» придавило. Мыслимо ли? А вам велено подождать чекистов. Мешков не трогать, задержанных велено не обыскивать.
Чекисты пришли скоро. Выслушали подробности задержания и отпустили Богусловского домой.
— Сами тут управимся.
Михаил вышел на площадь и оказался совсем в ином мире: лучистое солнце и теплый ветерок, словно специально подувший для того, чтобы освежить лицо, выветрить из одежды свечной и ладанный дух церкви. Там — застойный мрак, здесь — искристая жизнь.
Робко ударили колокола на Прасковье Пятнице, их подхватили, будто деревенские петухи своего собрата, на колокольнях Андрея Критского, Рождества Богородицы, Трех Святителей, и вот уже плывет, переливаясь в лучах солнца, колокольный перезвон над крышами еще дремавших домов, такой же искристый, как сверкающие на солнце золоченые маковки церквей…
Молчала угрюмо лишь колокольня Всех Святых.
Михаил оглянулся на колокольню, вздохнул и пошагал в больницу, куда отвезли на случайном извозчике Петра Самсонина.