Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
Еще там, на Кулишках, в засаде, он пытался понять, отчего церковники в большинстве своем поднялись против новой власти. Что? Отделение от государства? Так ее лишь Петр I соединил с государством, создав Синод. И прежде этого церковная иерархия была своя, и сразу же, как возникла малейшая возможность, патриаршество она себе тут же вернула.
Отделена школа от церкви? Верно, неугодно такое святителям. Но из-за этого вряд ли пошли бы они на откровенную вражду.
Теряла церковь свое богатство? Так ей не привыкать к этому. Кто-то из святителей пытался, бывало такое, восстать против алчности князей, а позднее и царя, но дело всегда кончалось плачевно для них же самих. Никона, защищавшего земли, золото церковное и пытавшегося освободиться от опеки царя Алексея Михайловича, осудил церковный собор. Не поддержало духовенство и Арсения Мацеевича, последнего, как его стали называть историки, борца против секуляризации церковных вотчин. Екатерина II расправилась с ним, как расправлялась со всеми своими врагами, вовсе не боясь возмутить церковь.
Нет, никогда церковь не была по-настоящему бойцом, она, как видно из истории, приспособленец. А вот революцию встретила ретиво, не со свойственным ей активным противодействием. Приняла идею коммунизма за новую веру, которая выбьет у христианских пастырей и идейные вожжи? Не единожды Богусловский даже думал, что священники оттого взбунтовались, что принимают революцию не как внутреннее дело народа, а как привнесенное извне. Против, так сказать, интервенции поднялись. Как Сергий Радонежский. Как Гермоген. Но с первых же дней войны он понял, что что-то не понял, что-то недооценил, ибо с первых же дней войны все явно изменилось: с амвонов церквей, с мимбаров мечетей зазвучали проклятия фашистским захватчикам. Отмыкались замки на ларях в ризницах, и немалая толика припрятанных до лучших времен золота и дорогих каменьев добровольно отдавалась в Фонд обороны. А старообрядцы, кто считал величайшим грехом брать в руки оружие, благословляли молодых своих мужчин на ратную службу, на битву с захватчиками. Даже из Тувы, которая не была тогда в составе Союза, но где жило много русских старообрядцев, — даже оттуда они ехали на фронт, ибо считали Россию своей Родиной.
И вот еще поп захолустного районного городишки, где и прихожан-то всего ничего. Не только благословлял он прихожан своих на священную войну, но и сам был воителем. Но знал же, что, как только будет разбит фашизм, вновь все вернется на круги своя, и не принятое, не понятое, атеистическое и, значит, враждебное воцарится и на русской земле, и в его родном районном городишке.
Выходит, приняла церковь идеалы коммунизма? Ну если не вся церковь, не все священники, то хотя бы часть из них? Нет, с таким выводом Богусловский согласиться не мог. Не мог, и все тут.
А может быть, смирилась до поры до времени? Как смирялась в свое время с Синодом, с иными попытками власти подмять ее?
Нет, не мог он найти ту истину, какая показалась бы ему неоспоримой. Мало он еще прожил и повидал, чтобы судить верно о столь важном вопросе. С годами она могла бы и раскрыться, эта истина, но увы, судьба не отвела ему для этого времени…
Машина между тем подъезжала к тому месту, где пленные рубили лес и куда несколько раз партизаны делали удачные вылазки. Это меняло ход мыслей, да и вопрос, который задал ехавший с ним смершевец, требовал тоже поиска истины, и, быть может, более важной на день сегодняшний.
— Как вы думаете, отчего немцы так далеко от лагеря отвели делянку для рубки? Берегли флору и фауну возле лагеря? Или здесь лес лучше?
Лес везде одинаковый, что у самого лагеря, что здесь, за несколько километров от него. Ни там, ни здесь не мачтовый, а для наката на доты и дзоты и там, и здесь одинаково пригодный. Вот и догадывайся, чем руководствовались фашисты, гоняя ежедневно на рубку леса пленных в такую даль?
— Любому видно, место для нападения партизан отменное, — продолжал смершевец, теперь уже вроде бы отвечая на свои же вопросы, — а тем более эсэсовцам. Тертый народец. Смысл был, не иначе.
Вылезли из машины и пошли краем вырубки, все более убеждаясь, что мало здесь заботились о том, чтобы обезопаситься от внезапного нападения. Два глухих оврага, облюбованных наверняка прежде волками для логова, могли смело укрыть не только партизан, но и целый полк регулярной армии. Тут, чтобы предостеречься от нападения, нужна была солидная охрана, но ее даже после первого удачного для партизан налета не очень-то усилили.
— Эсэсовцев счетное число да полицаев пяток, — продолжал смершевец, — разве это охрана? И что удивительно, она гибла вся. Привозили новых. И пленных, и охрану. Постоянных в лагере было совсем немного.
Богусловский помалкивал. Он, не представлявший еще малое время назад, за какую важную ниточку ухватилась оперативно-поисковая группа пограничного полка, теперь начал понимать, в какую игру играла здесь немецкая разведка. А смершевец продолжал:
— Нет, не все, конечно, освобожденные партизанами, завербованы. Это — факт. Но искать придется всех. Ну и работенку вы, пограничник, нам подбросили, — вроде бы упрекнул Богусловского смершевец и тут же добавил: — И это, я вам скажу, здорово! Скольких обезвредим! А вроде бы с пустяка началось.
— Вполне возможно, и партизанский отряд подставной, — подумал вслух Богусловский. — И фельдшерица какую-то важную роль играла…
— Да, медсестра, похоже, темная лошадка. А партизанский отряд? Вряд ли. Просто не ведал, что творил. Подбрасывали ему гитлеровцы приманку — он хватал. И радовался удаче.
— А если не так. Если священник что-то узнал? — предложил свою версию Богусловский. — Передал это что-то первому секретарю или хотел передать, но это стало известно в отряде, и секретарь не дошел до явочной квартиры? Взяли и священника…
— Логика есть. Только напрашивается много логических построений, найти же нам положено одно. Верное. — И спросил: — Вы намерены быть на встрече партизанского отряда? Вот и ладно. А я повременю. Не следует мне появляться. Пока, во всяком случае.
Еще одна, роковая для Богусловского ошибка. Да и для расследования дела тоже. Увы, никто не мог даже предвидеть, какая неожиданность произойдет во время встречи партизанского отряда.
Приехал Богусловский в село, на удивление целехонькое, когда бабы, все до единой, стабунились на площадке у гумна и глядели неотрывно на лес, изнывая от нетерпения. Даже те, кому было известно, что муж погибший, тоже ждали жадно. Ждали чуда. На машину, остановившуюся рядом с толпой, никто даже не обратил внимания, и Богусловский, поняв состояние женщин, остался в салоне. Побоялся хоть чуточку нарушить духовное единство разновозрастных, но одинаково истосковавшихся по мужским сильным рукам женщин.
Время шло. Напряжение нарастало. Но вот будто из пращи швырнул в толпу мальчишка-наблюдатель радость:
— Идут! Ур-ра-ра-а-а!
Подобного прежде Богусловский не видел. Как-никак, а воспитан он был в том кругу, где извечно считалось, что простолюдие лишено возвышенных чувств и нежности, особенно на миру. Осудительно, дескать, это все. И хотя он уже встречался в жизни с фактами другого порядка, заложенные в детстве и отрочестве понятия не улетучились. До вот этого самого момента. Ничего подобного в салонном обществе произойти не могло: искренней, совершенно не скрываемой и не сдерживаемой радости и удивительной чуткой нежности.