Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
— Неужели это и впрямь могилы?!
— Да. Кладбище басмачей. Они атаковали город. После боя красноармейцы разрешили похоронить погибших.
— Безрассудство! Лезть на пулеметы, а так и было здесь, может только фанатик!
— Мусульманину смерть за веру не страшна. Она даже желанна. Прямой путь в рай.
— Но Советская власть не объявляла табу на вероисповедание.
— Правильно. Но мы с тобой атеисты, как и все большевики. Мы не признаем религии. Ее не признавали и большевики, делавшие революцию. Причем не скрывали этого. С чистой душой шли к людям. А у муллы только чалма белая, а душа черная, вот и замутили правоверных ложью, устрашением. Баи, у кого отнимали земли и богатство, выдавались за мучеников, пострадавших за веру. Все знали, что он эксплуататор, но как у нас говорили: кишлак с муллой пуглив и глуп. А как же иначе: ходишь в потемках — обязательно споткнешься. Вот и споткнулся народ. Полилась кровь. — Замолчал Рашид, думая, рассказывать или нет о том, как туго пришлось и его отчиму, и матери, да и ему самому в то лихолетье. Мальчонкой был, а помнит по сей день страшные и долгие ночи, отчима с ружьем у кизячного костерка в центре юрты, мать, прижимающую его, Рашида, к себе, словно прощаясь, — он видел все, он слышал их пугающий до холодения в сердце шепот, но притворялся спящим: пусть думают, что он беззаботен, ничего еще не понимает и, значит, счастлив детским счастьем. Не решился на такое откровение сейчас, в вагоне. Лучше будет вспомнить обо всем этом в юрте отчима. Продолжил не о личном:
— Много шиитов верят ахбару, преданию, что в Фергане похоронен Али. Когда исламские вожди делили власть, один из претендентов на нее был Али, двоюродный брат пророка Мухаммеда. Его сторонники объединились в партию, шиа по-арабски. Вот она и положила начало шиитскому направлению в исламе. Здесь, в долине, шиитов много, их-то и подняли муллы на спасение гробницы Али, святого места, мазара, которое большевики обязательно осквернят, ибо они неверующие — кяфиры. Для гневных проповедей у мулл был пример: декрет Совета в Оше, которым упразднялась святость Сулейман-горы. Сулейман-гора для мусульман, и шиитов, и суннитов, великий мазар. Неверность жены можно на горе определить, бездетную женщину исцелить, болезни самые различные, особенно душевные, изгнать. Кто хочет поймать вора, тот ищет след, кто не хочет, тот поднимает крик. Перед войной правду открыли: «декрет» написал бывший царский служащий. В Совет он пробрался и даже встал во главе его. Расклеили по заборам и на карагачах «декрет» после того, как проехали через Ош казаки. В городе они не разбойничали, но в кишлаках и аулах много крови пролили. Пролетарской крови. Бедняцкой. Вот они, скорее всего, и надоумили сотворить зло. Развязали руки священнослужителям, дали им повод, вот те и завопили, что спасать нужно мазары, веру спасать. В Ферганской долине много мазаров. Очень много. Вот и поднялись мусульмане, по темноте своей не понимая, что прежнюю власть защищают, которая их же самих мяла и давила, что англичанам на руку играют, кто и был здесь главным вдохновителем борьбы. — Помолчал немного и добавил с еще большей грустью: — Теперь мазаров прибавилось. Каждое кладбище — мазар. Каждая могила — мазар. Приглядись, сколько лоскутков на колючках у могил развешено. Сердобольно красноармейцы поступили, позволяя хоронить басмачей после боя. Не думали о последствии. А враги думали. Почти каждый город, где стояли крепости, окружен вот таким кольцом мазаров.
Вот как можно благо переиначить во зло. И впрямь Владлен с удивлением видел на проплывавших за окном кладбищах множество разноцветных лоскутков, привязанных к кустам полыни и верблюжьей колючки. И выгоревшие лоскутки, и жалкие истлевшие остатки, которые осыпались на землю, как осенние листья с деревьев от легкого дуновения ветерка, и совсем свежие, только что оторванные от полы халата или рубахи — погибшим за ислам поклонялись, совершенно забыв басмаческие разгулы, забыв кровь, правую и виноватую, которой они залили благодатную долину, забыв тот ужас, который заползал в каждый дом, когда появлялись слухи о скором басмаческом визите в кишлак. Такова память людская. Она может с годами, если еще на нее постоянно давить, в корне меняться: прежнее зло считать благостью, благость — великим злом.
«Не дремлется врагам народа! Ой не дремлется!..»
Не спешил поезд, или утомительно долго ожидая встречный на полустанке, или так же долго, сверх всякого расписания, стоял на первом пути у шумливого перрона, но здесь Рашид с Владленом проводили время среди перронного люда, и оно проходило не так медленно. Но как бы ни полз поезд, а довез он все же своих пассажиров до конечного пункта. Прежде, до войны, дорога окольцовывала долину, выходя вновь на Фергану, но рельсы во многих местах разобрали для нужд фронта, и теперь рабочее полотно дотягивало только до дальнего угла долины. Дальше Кокаскерову и Богусловскому предстояло добираться на перекладных. На чем посоветует военный комендант.
Тот, правда, быстро нашел выход, и причиной тому была не столько забота об офицерах-пограничниках, сколько трудности с местами в гостинице и особенно с продуктами. Он позвонил кому-то, куда-то послал посыльного, и уже через полчаса уверенные в себе лендлизовские «студебеккеры» увозили Рашида с Владленом к горам, которые бесформенно горбились, вгрызаясь в бездонную серость вечернего неба.
Наступила ночь, а колонна шла и шла. Миновали Ош, так и не побывав на Сулейман-горе, которую Рашид обещал показать Владлену Богусловскому, и запетляли по ухабистой дороге, давно соскучившейся по грейдеру — фары вырывали из темноты то близкие скалы, пугающие тупым блеском, то белокипенную речку, сломя голову несущуюся в долину, будто смертельный страх гонит ее, будто боится опоздать на полив хлопковых и кукурузных полей и случится от этого непоправимое для людей горе; все так непривычно, все так пугающе дико для Владлена, что он съежился на сиденье в комок, цепко схватившись за поручень, чтобы не стукаться о дверцу, когда бросало безжалостно машину на ухабах, и, как ни стыдился он перед шофером за свое состояние, пересилить себя не мог.
Шоферу, правда, было не до пассажира: он не отрывал взгляда от дороги, тормозил, переключал скорости, газовал и вновь тормозил — не легок был его ночной труд, но он даже не сделал ни одной остановки до самой пограничной комендатуры. Вся колонна, вполне понятно, тянулась за ним.
Короткая остановка. Рукопожатие с обычным «Спасибо», таким же обычным «Счастливой службы», и машины двинулись дальше в горы, на Памир. Они везли срочный, видимо, груз, который там ждали.
— Ну вот, почти дома. Здесь наше прямое начальство, — указывая на желтеющее ламповым светом оконце, сообщил Рашид Кокаскеров. — Пошли доложим.
Их здесь никто не ждал. Была телефонограмма, что на заставу Крепостную прибудет новое начальство, но о времени ничего сказано не было. Да и как определишь это время. По всем правилам им надлежало вначале добраться в отряд, а уж затем — в комендатуру. Им, однако же, повезло, и они воспользовались удачной оказией. Даже не подумали, что их за это могут осудить.
Осудить — не осудили, но весь следующий день ушел у них и у коменданта на телефонные разговоры с отрядом, обсуждался маршрут, намечалась группа сопровождения, но в конце концов Рашид Кокаскеров отстоял свой маршрут. Не тот, по которому обычно ездили, а километров на пятьдесят длиннее, очень сложный рельефно, но через аул своего отца. Усиленно пытались отсоветовать, расписывая рискованность пути, будто Кокаскеров не знал его, но запретить никто не решался. Более того, позволили погостить у отца три дня.
— Возьмите одного или двух коноводов, и довольно, — посоветовал комендант. — В горах тихо.
— Война не оживила басмачества? — спросил Кокаскеров и этим вопросом нисколько не удивил коменданта.
— Были случаи перехода из-за кордона. С несколькими бандгруппами, даже крупными, схватывались мы, но сейчас не двадцатые годы. И мы сильней, и местные жители поумнели. Сейчас скрываются в горах дезертиры, но они не агрессивны. Нападение исключается.
Все это хорошо, но приторочили к седлам на всякой случай автоматы и карабины. Но настоянию Кокаскерова. Он так и сказал:
— В кишлаке, где есть собаки, ходят с палкой.
Разумно. Связи никакой. Только походная клетка с голубями приторочена к седлу коновода. Голубь — птица надежная, скоростная, но, случись нападение, долго ли с пистолетами продержишься? А так и для дальней прицельной стрельбы, и для ближнего боя. Боезапаса тоже в переметных сумках вполне достаточно. Что ни говори, а уверенности от этого больше. Тем более, что она, уверенность, ой как нужна была Владлену.
Правда, робость постепенно вползала в душу Богусловскому. И предостережение о трудности маршрута не сразу он воспринял. Как ребенок, которому говорят, что огонь обжигает. Пока не сунет руку, не поймет. Так и Владлен Богусловский. Даже когда, миновав кишлак, а затем и кукурузное поле, подъехали они к ущелью и Рашид сказал: «Вон туда путь», он еще не представлял себе, что ждет их впереди. Он залюбовался ущельем, которое рассекало скалы ровным конусом, словно ткнул кто-то копьем гранитную твердь и там, где сила копья иссякла, там — перевал. И кровоточит он водой белокипенной, плачут стены, выкапывая из зубастых пазух вековечные слезы; а берега речки щебечут из тугайной непролазности птичьим разноголосьем, разбивается которое о слезливую хмурость нависших над тугаями скал.
— Прекрасный вид. Только гениальная кисть художника в состоянии перенести это на полотно. В веках жить бы такой картине! — восторженно заговорил Богусловский, но Рашид, усмехнувшись, приспустил его на землю грешную:
— Нам она тоже надолго запомнится. Пока живы будем.
И этим словам не внемлил Владлен. Он находился в таком восторге, что ему просто не терпелось поскорее въехать в ущелье, и он отдал повод коню.
— Стой! — резко, даже грубо скомандовал Рашид. — Только за мной. Коновод замыкает.