Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
Не видел он, что и Рашид, а особенно коновод, сидят такие же немощные.
Рашид поднялся первым:
— Отец мой всегда говорил здесь: только идущий осилит дорогу. Подъем!..
А сам потянулся до хруста в плечах и заулыбался радостно, ибо мелькнуло в памяти страшное прошлое, когда подстегивал он себя и товарищей по несчастью такой же фразой, и возликовала душа, что нет за твоей спиной фашистского конвоира, нет автоматных очередей, подхлестывавших тех, кто еще в состоянии был передвигать ноги, а есть простор, вот этот, необъятный, бездонный, есть жизнь без позора и унижения — он улыбался безмятежно и вовсе не подозревал, что со стороны его улыбка кажется глупой; и Богусловский, впервые увидевший своего товарища таким, поспешил вывести его из блаженно-глупого состояния, спросив:
— Много еще пути?
— Как хорошо жить, Владлен-дос! Позор там, — он кивнул на запад. — Смерть там. Здесь, — он развел руки, словно хотел обнять все вокруг, — родные горы! Здесь — жизнь. Такой красоты нигде в мире нет.
Пожалел Богусловский, что рассек нити святой памяти. С ним тоже происходило подобное: вдруг всплывали яви ясней сцены прошлого, когда бывал он на грани жизни и смерти, пугался того прошлого, представляя себя в небытие, и радовался тому, что все страшное позади. Больше не стал беспокоить вопросами Рашида, да и не поперечил ему, хотя никак не воспринимал такой оценки, что не создала природа на земле ничего лучшего, чем вот эти горы. Что тут может вызвать восторг? Водопадный каскад, совсем потоньшевший ближе к перевалу? Вот эти стесненные ветром вершины без единого кустика, с едва цепляющейся за жалкие пленки почвы на граните жесткой и колкой травой, и если бы не эти желто-коричневые травяные проплешины, то можно было бы считать, что путешествуют они по луне — нет, не красота вокруг, а пугающая дикость, к которой нужно еще привыкать да привыкать.
«Чем тут восторгаться?» — удивлялся Владлен, чувствуя к тому же, что у него все сильнее и сильнее шумит в ушах и начинает поташнивать. Его уже тяготило бездействие, ему хотелось двигаться, чтобы перебороть начинавшуюся горную болезнь. Торопить же Рашида он не смел, опасаясь вторичной бестактности. Терпеливо ждал команды.
Оторвался наконец Кокаскеров от своих дум, подсунул ладонь под гриву коня, подержал немного и удовлетворенно заключил:
— Можно ехать.
Проверил подпруги, туги ли, и вспрыгнул в седло, вроде бы не вымотала из него силенки дорога, а только начиналась она.
У Богусловского такой легкости уже не было. Просто не осталось ее. Порастерялась на крутой тропе.
Добро, что пути оставалось всего ничего, но самое главное, что не было больше нужды спешиваться и тянуться за хвостом коня, — не выдержал бы иначе Богусловский, не одолел бы навалившейся слабости, не совладал бы с тошнотой. А в седле — ничего. Голова, правда, как закипающий чайник. Ну и что? Пусть шумит. Ноги не цепкие? Пусть. Рукой можно за луку придерживаться, тем более что не галопом скачет конь, а шажком, шажком. Пружинным, осторожным.
Одно беспокоило: хватит ли сил на спуск? Владлен слышал, да и читал прежде, что спуск нисколько не легче подъема. И как радостно стало ему, когда увидел он с перевала совсем близкую долину. Рукой, как говорится, подать.
Собственно, то была не долина, а скорее заливчик долины. Зеленый, с голубой речушкой, которая, казалось, спешила вырваться на вольную вольность Алая и так подстегивала себя, что даже сюда, на перевал, долетал ее шум.
У берега той речки стояла крутобокая внушительная юрта, в каких, как позже узнает Владлен, живут не временно, в отгонный период, а круглый год. И все. Больше даже намека на жилье нет ни в заливчике, в ожерелье гор, ни дальше, на Алае, куда доставал взгляд. Только паслись у подножий отара овец вперемешку с козами, десяток лошадей и пяток одногорбых верблюдов. Из юрты тянул дымок. Жидкий, едва заметный, быстро таявший в солнечной яркости.
— Очаг родного моего дома! — с волнением произнес Рашид. — Вечность не видел отца и мать. Мать, провожая, сказала: «Всякая птица возвращается к своему гнезду», дала мне откусить лепешку и спрятала ее в коржин. Чтобы вернулся доесть. Сбылось. И скажет теперь: «Велик аллах», хотя отец сердится, что верит она в божью силу.
Вдохновенно и красиво лицо Рашида, взгляд орлиный, весь подался вперед, и появись сейчас мать с протянутыми ему навстречу руками, не задумываясь, бросился бы в материнские объятия прямо с перевала, не помешала бы километровая высота. Даже завидно стало Владлену. Он таких чувств к родителям не питал. Любил он их? Безусловно. Но ему всегда казалось, что мужчина любовь просто обязан не выказывать. Сердцу мужчины не место на ладони. А вот теперь, впервые быть может, усомнился в истинности своей логики. Железной, как он считал.
Заговорил же Владлен не о том, о чем думал. Спросил:
— Одни? Не скучно?
Сник Рашид, как прихваченная морозцем капустная рассада. Вздохнув, ответил:
— Отец расскажет. Кумыс говорливым сделает.
Так и вышло. Сумасшедшая радость переполошила пожилых одиноких родителей Рашида, и они походили поначалу на полоумных. Особенно мать. Суетилась, всхлипывая и смеясь, без всякого толку. Первым взял себя в руки Кул. Остановил жену, которая кинулась выбирать для сына новую подушку, ибо та, которую подала ему, показалась ей не так мягкой и нарядной, и попросил ее:
— Займись кумысом, кыз-бала. Сын и гость из-за перевала. Весь день без крошки во рту. — И не упрек звучал в голосе, а добрый совет любящего и понимающего состояние души близкого человека.
Рашид радостно заулыбался, ибо только он понимал глубинную суть обращения (девочка-ребенок) Кула к его матери. Помнилось ему, что вскоре после того, как бежали они от людей, перестал Кул называть ее так, и в семье от этого поскучнело.
«Вернулось прежнее! Вернулось!» — ликовал Рашид, любуясь сразу и отчимом, который вновь стал самим собой, неспешным и точным в движениях, и матерью, все такой же хрупкой и порывистой, но уже с заметными морщинами на лице. Что ж, за сорок уже. А Кул тем временем взял тонкий, но крепкий, из конского волоса, кусок веревки, опоясался им и принялся точить нож; мать же, присев на корточки в своем хозяйственном углу, вылила в котел из кожаного мешка кумыс и принялась водопадить его длинноручной деревянной поварешкой, отчего кумыс в котле пузырился и пух.
Глотнув слюнки, Рашид объяснил Владлену:
— Сейчас процедит через воздух и… Такого ароматного кумыса, как у моей матери, нет во всем Алае.
У Владлена тоже потекли слюнки, даже тошнота отступила, хотя он никогда не пробовал кумыс, слышал только о нем, что лечебен, но вид вспененной белой жидкости и непонятный, но приятный и возбуждающий аромат вызывали аппетит, и, когда мать Рашида подала кису с кумысом, он припал к ней с жадностью. А на дастархане уже появились пиалушки с каймаком (прокаленные до розовой корочки в тандыре сливки), курт, баурсаки и мягкие, неповторимо-ароматные лепешки. Расставив и разложив все это на дастархане, мать Рашида вновь вернулась в свой угол, извлекла из коржина надкусанную Рашидом перед отъездом лепешку, которая была бережно завернута в полотенце из маты, и торжественно, на вытянутых руках, словно великую драгоценность, подала ее сыну.
— Аллах благословил твое возвращение. Доесть надо всю.
Присела на корточки чуть поодаль, вроде бы у дастархана, но будто в стороночке, и залюбовалась сыном, обо всем, видимо, позабыв. Любовь к трудно рожденному и еще трудней выращенному ребенку переполняла ее материнское сердце.
Встрепенулась, услыхав призыв мужа.
— Кыз-бала, бесбармак не получится без очага.
— Верно, что же это я, старая? Сейчас, сейчас… Сидите, сыночки, отдыхайте, кушайте.
Выпитый кумыс подействовал успокаивающе. Шум в голове прошел как-то незаметно, сам собой, тошнота исчезла вовсе, и теперь Владлен вполне мог начать изучение убранства юрты, в которую попал впервые в жизни. А Рашид будто не понимал, что другу здесь все интересно, не докучал пояснениями, отвечал на вопросы как можно короче.