Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
— Извини, сын, за горе, тебе причиненное.
— Папа, ты же в том не виновен!
— Я не о том, Владик. О себе я больше думал — не о вас с мамой. Понимаешь?
Не мог понять отрок отца. Он же не знал ночных его мыслей, однообразно-пустопорожних. Все, что делает отец, сыну представлялось значительным и совершенно правильным. Он любил отца, он верил ему и поступки свои оценивал отцовскими мерками. И вдруг отец винится… Непостижимо.
Тот вечер — их называют редкостными и берегут в памяти многие годы даже в самых дружных семьях — стал вечером еще большего узнавания самих себя, стал вечером душевного очищения. Оттого и уезжал Михаил Богусловский на следующий день со спокойным сердцем.
Долгий путь с надоевшим донельзя колесным перестуком и скрипом расшатанного вагона, на какие-то часы скрашенный чудесными байкальскими видами и копченым омулем на редких здесь остановках, ветхой величавостью Урала, где на каждой станции местные умельцы, столь же кряжистые и бородатые, как и сами горы, достойно торговали изящной работы шкатулками, бусами, брошами и заколками, с бойкими привокзальными рынками с великим множеством жареных до янтарной привлекательности кур и вареной картошки. Михаил Богусловский, ограниченный в деньгах, не мог жить полнокровной жизнью обычных пассажиров курьерского, которые без меры покупали и омуля, и кур, и картошку, нужные и совсем никчемные поделки из малахита. Он вынужден был сдерживать себя, но прохаживаться по бойким перронным базарчикам прохаживался, как и весь вагонный люд, отдыхая от вагонного однообразия.
Всегда и всему, однако же, приходит конец. Лихо пересчитавший стыки рельс и стрелки, курьерский сбавил прыть в пригороде столицы и принялся плутать в рельсовой паутине, с трудом, казалось, определяя нужную колею, а то пронзительно гудел, будто просил поводыря.
Припыхтел наконец к перрону с не очень густо снующими встречающими, и Михаил сразу же увидел своего отца. Стоял тот, как всегда, спокойно, уверенный, что точно рассчитал место остановки нужного вагона. Он был верен себе: не мельтешить, ничем не показывать беспокойства, все загодя предусмотреть, но на фоне других, суетившихся, семенивших вслед за вагонами или навстречу им, сталкивающихся, недовольно поругивающихся, выглядел он беспечным, неведомо для какой цели здесь оказавшимся.
К такой выдержке и такому спокойному расчету во всем, в самых мелких мелочах, Михаил еще не приучил себя в полной мере, хотя отцовскую манеру жизни считал для себя примерной. Вот и сейчас любовался отцом, к которому медленно приближались двери вагона.
Обнялись и расцеловались, как и положено; затем Богусловский-старший, положив руки на плечи своему сыну, отстранил его и, не скрывая гордости, заговорил:
— Смотри ты, каков был, таков и есть, а выходит — тот, да не тот. Сам начальник войск машину за ним посылает! Молодчина, блюдешь честь фамилии.
— Не совсем, отец. Не все ладно. Юзом у меня получается.
— Уведомлен. Юрий Викторович Трибчевский сказывал. Только, мыслю, позади печаль-беда…
— Так ли уж позади? Жить под дамокловым мечом ой как неловко. Порасскажу дома.
В машине они помалкивали. Вести праздную беседу им не хотелось и не моглось, договаривать же недоговоренное на перроне они не считали удобным при незнакомом вовсе шофере. Михаил делал вид, что весь поглощен разглядыванием улиц, на самом же деле все, что он видел, словно проскальзывало мимо его сознания: он боролся с собой, пытаясь осилить острую жалость к отцу, пытаясь обрести хотя бы внешнюю беспечность, но никак не мог пересилить себя. Помогая отцу, по-стариковски неловко садившемуся в машину, он ощутил студенистую дряблость некогда полного и тренированного тела. А когда они сели и шофер нажал на акселератор, Михаил глянул на отца, собираясь что-то спросить, увидел тощие, морщинистые складки, пустопорожними мешочками свисавшие по обе стороны подбородка, — комок подкатил к горлу, и Михаил поспешил отвернуться, чтобы отец не заметил его состояния и не расстроился. Он старался успокоить себя, но вопреки этому желанию все более и более расстраивался, казня и себя за то, что отец так стремительно сдал…
Часто ли он писал отцу? Если бы не Анна, больше одного письма в год не уходило бы. Не распахнул душу отцу ни при первом следствии, ни при втором, и отец, пользуясь лишь слухами да скупой информацией командования погранвойск, которое и само-то знало о деле лишь в общих чертах, мучился в догадках, искал пути, чтобы помочь сыну, но не находил возможности вмешаться в ход следствия, что наверняка угнетало его несказанно. Михаил сейчас понимал, сколько тревожных дум передумал отец, как исстрадался, и оттого еще более жалел отца и ругал себя:
«Эгоист! Бездушный, черствый эгоист!..»
Легковушка подрулила к новому многоэтажному дому добротной кирпичной кладки; лифтерша, румяная сонливая толстуха, услужливо нажала кнопку нужного этажа, и вот уже Богусловский-старший, отомкнув дверь, впустил сына в просторную прихожую. Молвил успокоенно:
— Дома, слава богу.
— Ты извини, отец, за все горести, тебе причиненные. Зачерствел я сердцем. Чувствовал свою только обиду, ее только и нес в душе. Анну, святую женщину, сына и тебя, родителя своего, не принял в сопереживатели. Казню себя теперь…
— Понимание вины — путь к исцелению. Позволь, однако же, усомниться в полноте анализа действий твоих и мыслей твоих. Сужу по твоему ответу на перроне.
— Не улавливаю точек соприкосновения?
— Отчего же? Отделить себя от близких обидами своими — никудышнее дело, однако же родные понять и простить в состоянии, а общество? Если эгоизм вселюдской, если для всех — камень за пазухой, тогда уж, извини, тогда и ты обуза для других.
— Круто. Но верно ли? Меня произвольно мытарят, а я — благодарствую нижайше? Не вторую ли щеку подставлять?!
— Не следует. Но понять суть, отделить зло от добра — тут только твой разум и твое сердце тебе подсказчики. Сам, признайся, частенько произносил: идет суровая классовая борьба? А как самого она коснулась, тут все слова верные из головы выветрились. Кто-то с кем-то борется, а нам, видите ли, произвол чинят…
Старик, что называется, пылил. Откуда-то брались у него резкие слова, столь непривычные Михаилу, ибо отец всегда был мягок, даже когда на чем-то настаивал. Поначалу Богусловский-младший не перечил отцу, чтобы не подливать масла в огонь и дать старику успокоиться, а уж потом, весомо, как он предполагал, высказать все наболевшее, думанное-передуманное в бессонные часы. Но чем больше отец говорил, тем отчетливей виделась Михаилу накипность собственных мыслей, собственных оценок. Слишком, однако, прочно обосновались они в сознании, чтобы вот так, сразу, уступить свое место. И хотя выталкивать их из памяти совершенно и безвозвратно придется ему многие годы, уже теперь он не мог перечить отцу, усилиями которого совершалась первая малая подвижка.
Продолжалась та подвижка и на следующий день. Нет, отец больше не наседал, не повторял сказанного, он просто предложил прогуляться:
— Пойдем, сынок, по тем местам, где засадил ты с чекистами. Поглядишь на мир, ради которого ратничал, ради которого Иннокентий и Петя головы сложили. Поглядишь, не напрасно ли?
Обидно Михаилу слушать такое: «Уж совсем в нехристи записал», — но не поперечил отцу. Кивнул согласно:
— Хорошо. Можно, с Кулишек начнем?
Они шли к Зарядью деловым, неспешным, но ходким шагом, как когда-то ходили в Высшую пограничную школу. Только чувства их сегодня были иными. Тогда довольство и даже радость за нужность стране переполняли их, теперь же, хотя они не теряли веры в свою нужность людям, но относились к ней без прежней приподнятости. Да как же могло быть иначе, если один из них — уже пенсионер, а второй — без должности, хотя и представлен к награде? Кроме того, среди озабоченно спешивших по каким-то делам людей они испытывали даже неловкость за праздность и старались придать лицам тоже деловую сосредоточенность.