Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
«Ишь ты, как все быстро! Уже — связная. Хитрющая, бестия. Заставила поволноваться…»
Вздохнул облегченно. Теперь ему не нужно ежеминутно опасаться возможного разоблачения, не нужно гадать, отчего, поняв его состояние, не сказала людям она об этом. Теперь ему все ясно: она немка, о нем, Темнике, не все знает и принимает его тоже за немца.
«Что ж, пусть будет так».
— Я уйду для «глаза и ушей», — хмыкнула она, — из отряда первой. Пока не получите инструкций, никого никуда не посылайте. Дальше… Мы должны стать мужем и женой. По любви ли ко мне вы возьмете меня в жены, в благодарность ли за спасенную жизнь — это решать вам. И то и другое для всех не покажется обманом. Когда свадьба? Покажет время.
«Ничего себе — жена. Жердь сухостойная», — протестующе подумал Темник и в то же время вполне понимал, что Раиса Пелипей станет его женой. Никуда ему от этого не уйти. С потрохами купили его немцы, и теперь у него одна дорога — безропотное послушание.
— Я вам буду удобной женой, — заверила Раиса Пелипей. — Очень удобной…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сколько страниц уже исписано и порвано — одному богу известно, а письмо в Кремль не складывалось. Все, казалось, в нем было: и ратная история Приамурья, и сегодняшняя обстановка, с точным расчетом сил вражеских и наших, плотность и боеспособность населения, и совет был не оголять и без того не густые людьми Сибирь и Дальний Восток — все было в письме, но каждый раз, перечитывая его, прежде чем вложить в конверт, Богусловский с досадой понимал, какое оно тягуче-длинное и безвольно-вялое. Он рвал письмо и не брался за него неделю, а то и две, оправдывая себя, что не совсем оно продумано, не совсем выношено. В Кремль же — не своему отцу-генералу. И не думалось ему, что и вялость, и многословие — от робости перед адресатом. И еще от боязни сказать все оголенно, без огляда на то, как его послание будет оценено.
Сегодня он тоже трудно выискивал нужные слова, нужные фразы, вымучивая строку за строкой, и даже обрадовался телефонному звонку Оккера.
— Зайди, — прозвучало буднично в трубке, но Богусловский понял: что-то важное сейчас сообщит начальник войск.
Убрав недописанную страницу в сейф, Богусловский поспешил в кабинет Оккера, благо тот был рядом: разделяла начальника штаба и начальника войск всего лишь приемная комната, общая на двоих, которую управленцы окрестили, за глаза конечно, предбанником.
— Слушаю, Владимир Васильевич.
— Садись. Читай.
Оккер подал протокол допроса недавно задержанного нарушителя. Группу белогвардейцев, из которых остался жив только один, называли и террористической, и диверсионной, но, похоже, ни одно из этих названий не определяло истины. Японцы меняли тактику зуботычин. Обстреливать наряды, а тем более заставы они прекратили, особенно после ответного минометного залпа, но начали переправляться на нашу сторону и делать засады на дозорных тропах. Не очень-то фартило им и здесь. Чаще всего сами засады оказывались в руках наших пограничников. Пошли им обоснованные протесты. И тогда выпустили японцы на сцену бывших семеновцев вкупе с маньчжурами. Почти все казаки из местных, знали каждую падь, каждую елань, оттого места для засад выбирали неожиданные, к тому же были ловки и в маскировке, и в ближнем бою. Маньчжуры же выполняли в этих засадах особенно грязную роль. Как по тому анекдоту. «Дяденька, дай закурить», — цепляется за полы прохожего сопливый мальчонка. Обычная реакция нормального человека — отпихнуть нахаленка. Но именно этой реакции и ожидают укрывшиеся до времени мордобои. В миг обвинят невиновного человека во всех грехах, оберут до нитки и изобьют до полусмерти. Вот так и японцы намеревались поступить. Натолкав в приграничные районы своих войск, начали они мобилизовывать русских и маньчжуров. Кто не хотел служить квантунцам, понимая, чего ради их вооружают и формируют, — арестовывали. Для более полного привлечения всего казачьего населения Маньчжурии во многих городах создали японцы русские сыскные отделения, а в Харбине — чуть ли не правительство русского государства.
Какая корысть вроде бы от тысячи-другой бывших казаков для миллионной Квантунской армии? Велика ли сила? Нет, конечно, но на роль соглядатая за паршивым сопляком-задирой вполне сойдут. Одних же маньчжуров не пустишь — трусливы те да и разбегутся тут же, только выпусти из-под надзора. Костяком так называемых вооруженных сил Маньчжоу-го становились, таким образом, белоказаки.
Да, имелись данные в штабе округа, что японцы намерены начать войну провоцированием ряда инцидентов между СССР и Маньчжоу-го. Не Япония объявит войну, а Маньчжоу-го. Новое самостоятельное государство — союзник великой Японии. А как оставить союзника в беде? Не благородно, И казаков поддержать надлежит, ибо родину свою идут вызволять из большевистского плена. Верилось этим данным, потому что меняли в железнодорожных депо Харбина и других узловых станций вагонные скаты маньчжурской колеи на колею советскую, готовились по всей границе переправочные средства для десантирования не только пехоты, но и тяжелого вооружения; мелкие пограничные гарнизоны сведены уже в крупные, солдаты-квантунцы часто остаются по нескольку суток в окопах, все больше и больше к границе прибывает танков и артиллерии. Притаились, как мордобои-грабители, до поры до времени, высылая для затравки сопляков-попрошаек.
Такова фарисейская сущность на первый взгляд мелких, комариных будто бы укусов, очередной из которых окончился уничтожением вражеской засады и захватом одного из диверсантов.
Поупрямился тот немного и начал давать показания. Вот и позвал Оккер Богусловского, чтобы тот почитал их.
— Любопытные сведения, — как бы извиняясь за неурочность приглашения, пояснил Оккер. — Очень любопытные.
Не то слово. Не та оценка. Удручающие сведения. Даже страшные. Ко дню войскового праздника забайкальских казаков, который обычно проходил в Хайларе, японцы приурочили специальное совещание. С согласия и при поддержке начальника Главного бюро русских эмигрантов генерала Кислицына со всей территории Трехречья вызваны были сюда бывшие атаманы-семеновцы и другие видные офицеры. Каждый из них получил совершенно четкое задание. Многих назначили начальниками белогвардейских отрядов, поручив им самим и формировать их. Ну а чтобы облегчить им отбор, объявлена в Трехречье мобилизация мужчин, русских и китайцев, в возрасте от двадцати до сорока пяти лет. Бывшим же семеновцам предписано являться на сборные пункты всем поголовно, независимо от возраста.
Как утверждал задержанный на допросе, отряды эти все сформированы, все получили оружие и готовятся к войне. Нет, не к нападению на Советский Союз, а к отражению вторжения Красной Армии в пределы Маньчжоу-го. Так и сказано в протоколе допроса: во всех городах и особенно в селах люди запуганы, ждут со дня на день появления большевиков, которые станут вешать и расстреливать всех подряд.
— Трехречье — это же почти вся Маньчжурия. Всю, выходит, взбаламутили! — с возмущением воскликнул Богусловский, прочитав первые страницы показаний задержанного. — И главное — с ног на голову все поставили. Мы, видишь ли, нападаем!
— Ты читай дальше. Там еще интересней.
Вновь на самую поверхность выплыл Левонтьев со своими подручными. Начали они выбирать добровольцев для специальных групп, как их называли. Хороший кошт, авторитет: спецовеки — самые, значит, смелые и самые храбрые. За честь казачью идут на риск, чтобы вызнать, когда намечено для Красной Армии наступление. Уже создано несколько десятков таких групп. Где они сейчас — пленный не знает. Каждая группа сама по себе. Только Левонтьев и самые близкие ему люди знают.
— Языки, значит, им нужны. Ишь как дело поворачивают! Но верят же казаки! Как были беспросветно-темные, так и остались. Их понять можно. Нет, не простить, но — понять. А Левонтьева? Или не знает он истинных замыслов японских? Мы — знаем, а он-то — и подавно. Выходит, сознательно содействует захвату Сибири японцами! Где же честь?
— Честь?! Ему имение его бывшее спать не дает. На все они, левонтьевы всякие, готовы, лишь бы вернуть свое прошлое, прежнее положение господ. Не по-ихнему если что — в зубы. Помню я, не забыл и никогда не забуду, как измывался хозяин над нами, рабочими, чьими руками он мошну набивал, — с возмущением поддержал Богусловского Оккер. — А поднялась Пресня, я хоть и не мужиком еще был, а тоже с отцом — в бучу. Тут как тут жандармы и солдатня. Казаки еще. Не жалеючи стреляли. Вот этого им желательно. Такого житья. Чтоб по струнке все, чтоб — во фрунт!
— Не о том я говорю. Не оттого в недоумение прихожу. Когда бы о возврате своего имения пекся человек — иное дело. Противное оно, конечно, народу, познавшему свободу, привыкшему уже к ней, но ему оно желаемо. Он враг и поступает как враг. Его можно ненавидеть, его можно убить, но нельзя обвинять его в бесчестье. Презирать его нельзя. Бесчестен, кто Янусом двуликим предстает. Таких у нас самих изрядно еще. Притихли. Ждут своего звездного часа. Но во сто крат бесчестнее поступать по правилу: ни сам не гам, ни людям не дам. Преступно это, если по крупному счету. Преступно. Не вернут поместья господам дворянам ни фашисты, ни самураи. Лакеев из них сделают. Лизоблюдов. Хорошо это им, левонтьевым, ведомо.