Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
— Да, я сейчас распоряжусь о вызове. На завтра. Сам поеду. Протокол допроса предъявлю, кроки местности, где диверсанты высаживались. Гильзы стреляные и оружие. Можно и пленных держать в готовности и, если нужно будет, представить.
— Верно.
— Так и будем действовать. А теперь — спокойной ночи. Впрочем, не будет она спокойной. Анне не говори о брате. Былое быльем поросло — не вороши. Если бы письмо от нее, но ты категорически против. Оно и лучше, когда в неведении Аннушка наша.
Не стоило Оккеру предупреждать Богусловского, ибо в мыслях не держал он, что можно ей рассказать все о делах брата. О Левонтьевых давно вообще в семье не вспоминали. Ни добром, ни злом. Вроде бы и не уговаривались, а так получилось. Нет их, и — все. И не было. Оккер же словно каминными щипцами поворошил подернутые пеплом и едва тлеющие угли — огня прежнего не вызвал тем самым, но синие язычки забегали по черноте. И родился невольно вопрос:
«Прав ли я, скрывая от Анны, что Дмитрий жив?»
Нет, он и теперь не думал о полном откровении (зачем Анне все знать?), он лишь взвешивал, насколько можно приоткрыть занавес и стоит ли вообще приоткрывать. Он помогал Анне сносить на кухню посуду, а потом, перемытую, протирал полотенцем. Они попили еще кофе, обсуждая, как это бывает обычно после ухода гостей, сложился ли вечер. Все у них шло обыденно, и не видела, казалось, Анна, какое смятение в душе Михаила. Она после кофе принялась собирать его в дорогу, чтобы не тратить на это утреннее время, и он даже помогал ей, что бывало с ним редко, не подавая даже вида, как трудно ему решить вдруг возникшую из-за неосторожного предупреждения Оккера задачу.
По долгу службы он обязан был промолчать, по долгу совести, напротив, обязан сказать хотя бы о том, что жив Дмитрий. Жив ее брат.
Уж спать они легли, а он все не знал, как поступить. Никак, естественно, не мог уснуть, хотя и тихо лежал, притворяясь спящим. Но тут Анну не обманешь. Женщина чувствует, спит муж ее или нет. Спросила участливо, положив тем самым конец сомнениям:
— Что-то, Миша, неспокоен ты. Отчего? Похоже, скрытничаешь, меня оберегая.
Плохо, выходит, владел собой. Да, не обманешь женский зоркий глаз и чутье женское. Да и стоит ли это делать? Пусть будет правда. Истина пусть будет.
— Дмитрий жив. И не просто жив, а дает о себе знать весьма настойчиво.
Михаил почувствовал, как пружинно напряглась Анна. Но молчит. Ни слова, ни вздоха. Не дышит даже. Продолжил:
— Еду завтра, чтобы отбивать его провокацию. Крупную. Войной она может обернуться. Войной. Понимаешь?
Повела мягко Анна рукой по морщинам, как делала это не единожды в душевно трудные для Михаила минуты, и сказала, вроде бы даже спокойно, только слишком уж чеканя слова:
— Если так случится — прокляну его. И с тобой если, не дай бог, что — тоже прокляну. — И только тут заплакала.
До утра они не сомкнули глаз. И впервые уезжал он на серьезное боевое дело не со спокойной душой. Хотя Анна взяла себя в руки и провожала с обычной заботливостью о том, все ли собрала в дорогу, даже сказала привычное, ставшее семейным ритуалом: «Храни тебя господь», но он не мог не понимать, какая психологическая нагрузка навалилась на нее.
«Зачем рассказал? Зачем?!»
То ему казалось, что совершил он глупость и даже подлость, то он оправдывал себя, считая бесчестным оставлять в неведении жену, что жив ее брат. Пусть даже враг он, но кровь-то одна. Пусть проклянет его, но будет знать, что жив он.
«Суета сует», — отмахивался он от назойливых дум, но разве это помогало? Нет. Не выходила из головы Анна. И виделась она рыдающей. Он вновь начинал винить во всем себя, и мысли начинали новый бег по тревожному кругу, отзываясь в сердце ноющей тоской.
Оставив машину в первом на левом фланге отряде, куда только и доходила пригодная для легковушек дорога, пересел Богусловский в седло. Лошадь дали ему горячую, рвала она поводья, не желая ровной рыси, приходилось сдерживать ее, беречь силы, ибо не близок путь и нерасчетливый аллюр выбьет коня из сил. Но даже эта борьба с норовистым конем не повлияла почти нисколько на ход мыслей. Богусловский даже забывал временами, зачем и куда он едет, не думал вовсе о предстоящей операции, а она, судя по данным пленных, ожидалась далеко не простой.
Правда, была у него, видимо, надежда, что встреча с представителями японской Квантунской армии и погранкомиссаром предотвратит провокацию, оттого и позволил он себе беспрерывное и долгое душевное самоистязание. Знал бы, чем закончилась встреча с квантунцами, непременно разорвал бы заколдованный круг мыслей своих, оттеснил бы обиды свои и жалость свою в дальний угол и заставил себя думать о противодействии левонтьевской провокации. Не избавился бы вовсе ни от тревоги за Анну, ни от сомнения, ни от обиды на нее, но не властвовали бы они безраздельно.
Так оно и случилось, когда добрался Богусловский до отряда и встретивший его начальник штаба передал просьбу Оккера связаться с ним без промедления. Короткий состоялся разговор. Очень короткий. Владимир Васильевич лишь сообщил возмущенно:
— Обещали разобраться. Им, видите ли, ничего неизвестно. Ответ обещали дать через два дня. Все ясно тебе?
Да, куда уж ясней! Провокация, значит, будет либо завтра, либо послезавтра. Обязательно раньше намеченного срока повторной встречи. А он, направленный сюда специально для того, чтобы перехитрить провокаторов, совершенно не готов распоряжаться, не имеет никакого плана действий.
«Распустил нюни! — ругал он себя. — Честно? Не честно? Кому это сейчас нужно?! Людям что скажешь?!»
— Разрешите доложить наш план? — прервал уничижительные мысли Богусловского начальник штаба отряда. — Возможно, внесете поправки? Я передам командиру. Он там. Руководит работами.
— Слушаю.
— Вот здесь, в двух местах, — начальник штаба показал на схему, — наиболее вероятна высадка. Ставим ППХ погуще, но не только ракеты, а и холостые патроны. Приборы сами готовим и здесь, и снимаем одновременно с менее оперативных застав.