Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
Один за другим подходили эшелоны стрелковой дивизии. Спешно выгружались автомашины, орудия, минометы и — вперед! Им предстоял двухсоткилометровый бросок до Дмитровск-Орловского и наступление. Им предстояло гнать на запад фрицев, продолжая общее наступление, начатое еще в октябре и принесшее великую победу — полный разгром и пленение сталинградской группировки вражеских войск. Ввод новых сил (целая армия пограничных и внутренних войск) позволит, как считал командующий Центральным фронтом Рокоссовский, поддержать темп наступления его фронта, которое уже все чаще и чаще пробуксовывало. Немцы уже начали приходить в себя и не только обороняться, но даже осмеливались контрнаступать.
«Перед пограничниками не устоят!» — твердили горячие головы, предвкушая новые за то награды и повышения в чинах и званиях.
Не чинов, правда, ради, но и Богусловский в первые часы и даже первые дни после получения приказа вполне разделял приподнятость духа всех:
— С корабля — на бал! Сразу и проверим себя, чего стоим.
Он отправлял и отправлял колонны людей и техники в свистящую круговерть, принимал новые составы, потому не видел, что сталось на марше с колоннами, не знал их менявшегося душевного состояния. Пока он был занят только тем, чтобы поскорее уходили за город роты, батальоны и полки, не задерживались бы, не создавали сумятицы на станции и в городе. Ему даже не оставалось времени хотя бы мельком осмотреть город, где, как ему думалось, проливали кровь его пращуры, обороняя украины русские, и где теперь он, их потомок, поведет полки на врагов.
Столько ратной силы было у его знатных пращуров! Они не воеводили в крупных сечах, они исполняли свою службу, службу сакмагонов, дозорили на засеках и, если лихо наваливалось, лазутили, обеспечивая воевод сведениями о противнике. Случись хоть часок-другой досуговых, о многом бы поразмышлял тогда Богусловский, но дивизии передали приказ фронта еще на дальнем подходе к Ельцу, и в штабном вагоне главенство захватила карта. Над ней колдовали, чтобы можно было всем «прочитать» замысел командира и уточнить свои задачи, и едва успели до подхода к Ельцу сделать все нужное в таких случаях и провести совещание с командирами и штабами полков. Потом навалилась выгрузка — тут обо всем забудешь, родную мать не вспомнишь.
Вольно мыслям его стало, когда он догонял передовые колонны, вначале на машине, а затем, оставив ее, на лошади. Трудно все он воспринимал, очень трудно: оставленные в сугробах автомашины, орудийные прицепы бездвижно и угрюмо чернели на девственной белизне, взывая к помощи. А чем он мог помочь? Он уже начинал понимать, что происходит что-то не совсем разумное, что нужно фронту изменить решение; он даже сказал об этом комдиву, но тот только осерчал. Сам он уже докладывал по команде подобные же сомнения, но ему твердо сказали:
— Выполнять приказ! — И добавили, играя на самолюбии: — Пограничники на фронте показали себя мужественными и исполнительными бойцами. Ваша дивизия не вправе вносить в это поправки.
Вот так. Вперед, стало быть. От села к селу, которые все еще не могли прийти в себя от короткой, но жестокой оккупации. Орудия — на руках. Минометы — на спинах. Вперед, по пояс в снегу.
Богусловский, как и все старшие командиры, поначалу ехал верхом, стараясь не вмешиваться в действия ротных или батальонных, когда те руководили, иногда неумело, протягиванием орудий сквозь заносы; делал он это вроде бы в полном соответствии с армейским укладом, но это было противно его натуре: раз он не мог ничем помочь бойцам как командир, место, значит, его в орудийных постромках.
— Эка работенка! — упрекнул его комдив. — И лет тебе не двадцать пять, и силы тебе на иное дело беречь надлежит.
Ответил твердо:
— Иное теперь мне не под силу.
Хотелось еще добавить расхожую фразу, что не бог, дескать, и не волен командовать небесной канцелярией, которая в такой неудачный момент распорядилась быть на данном участке земли метели; хотелось также добавить, что тем более не наделен полномочиями пустить впереди колонн хотя бы несколько танков, чтобы пробивали они дорогу, а еще лучше — бульдозеры или грейдеры, тогда бы и машины не пришлось бросать и двигались бы полки куда проворней; только не сказал Богусловский ничего этого, ибо понимал никчемность и даже нелепость и шутки, и сетования. Комдив не хуже его, Богусловского, все понимает.
Убедился в справедливости упрека комдива, в никчемности перетаскивания вместе с бойцами орудий через заносы Богусловский только к вечеру, когда посыпались доклады от полковых штабов о том, что график движения нарушен, поэтому требуются уточнения, нужен другой график, реальный, пусть на пределе возможных сил, но все же — реальный, а ему, Богусловскому, уже не до графиков, ему бы поспать, уткнув нос в ворот полушубка, как это делают рядовые бойцы, не обремененные никакими заботами. Их покормили, им определили места отдыха в сарае, в землянке, а кому повезло — в избе, и они отключились от всего на свете до самой команды «Подъем». Как сейчас хотелось Богусловскому сказаться на их месте, чтобы вот так же, по-молодому здорово и беспечно, отдаться сладостному сну! Увы, ему нужно думать не только о себе. К тому же в весьма непривычных условиях: штабные командиры по примеру своего начальника тоже впряглись в орудийные лямки, и штаб оказался рассыпанным. Никто даже не позаботился о помещении для штаба, где бы можно было спокойно поколдовать над картой, готовя для командира дивизии новые данные о движении и доклад в штаб армии.
«Каждому свое! — досадовал на собственное мальчишество Богусловский. — Каждому свое!»
В ту ночь, однако, заснуть Богусловскому не удалось совсем по иной причине.
Командир батальона, в одном из взводов которого Богусловский мял снег, распорядился оставить дом для штаба дивизии, вполне верно полагая, что штабные командиры потянутся на ночь глядя к своему начальнику, но Богусловский не принял, как он посчитал, щедрой жертвы. Штаб он уже решил не созывать на ночь под единую крышу, а новый график и положенный доклад в верха отработать завтра, когда полки двинутся в путь и станут свободными дома, поэтому согласился лишь на комнатку в доме.
— Боковушку какую-нибудь. Для меня с ординарцем и для вас, командование батальона. Вместе заночуем.
Приказ начальника для подчиненного — закон. Тем более такой приказ. И когда Богусловский с командирами, его сопровождавшими, подошел к небольшому, на три комнатки, дому, тот уже сладко похрапывал. Спали даже в сенях, оставив лишь узкую пустоту для прохода.
Осторожно, чтобы ненароком не наступить кому-либо на ноги, прошли командиры в отведенную им комнатку, крошечную, с одним оконцем, задернутым ситцевой в мелких цветочках занавеской; таким же ситцем устлана была никелированная кровать, занимавшая всю правую стенку; с занавеской и покрывалом гармонировали обои, такие же дешевенькие и такие же яркие; отделяла от других комнат эту крошечную убогость беленая русская печка, к которой была приставлена широкая лавка, а верх печки тоже был задернут цветастой занавеской. Печка, явно перетопленная, дышала жаром, и Богусловский, радуясь теплу и не замечая застойной духоты, которая пропитала, казалось, и стены, и занавески, сбросил полушубок и, даже не выбив из воротника набившийся в него снег (высохнет у печки), положил его на лавку и блаженно, до хруста в суставах, потянулся.
— Прошу к столу, — экономя отпущенное на отдых время, пригласил командиров ординарец комбата. — Прошу.
Стол уставлен был основательно: консервные банки, вскрытые уже, призывно манили жирностью; хлеб, нарезанный щедрой рукой, без нормы, аппетитно коричневел шершавыми корочками; кружки, наполненные фронтовыми стограммами, источали дразнящий водочный аромат, а на самой середине стола, главенствуя и затмевая все своей внушительностью, бугрился большой черный чугун с вареной в мундире картошкой, от которой, когда ординарец открыл крышку, пошел по комнате ядреный, так привычный каждому русскому человеку дух, что у всех потекли слюнки.