Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
Сколько людей навыдумывали всяких сказочных вещей, которые без конца выдают то, что необходимо в нужный момент: скатерть-самобранка, калита непустующая, колчан стрелоносный — каждый по своей нужде о волшебстве мечтал, как теперь Михаил Семеонович и его спутники. Им бы теперь если не магазины непустующие, так хоть барабаны нескудеющие, тогда можно постоять за себя понастойчивей и даже, чем черт не шутит, и победу одержать. Увы, сказка — не быль.
Один за другим заговорили вражеские автоматы, зацокали по березе пули, впиваясь в отмякшую уже по-весеннему кору; коротко и тоже, похоже, безрезультатно, огрызались Богусловский и шофер.
Справа примерно по такому же сценарию тарахтел бой, и наверняка до поры до времени пустобрешный.
Пустячное время прошло, а один магазин пуст. Последний остался. Всего один. Еще расчетливей нужно стрелять. Только как удержишься, когда на твоих глазах уползает большая часть диверсантов за ерник, что темнеет непроглядной густотой немного правей? Обойти, похоже, намерились. Тогда позиция у них станет намного выгодней: можно свободно маневрировать за елочной густотой, вести прицельный огонь, оставаясь почти невидимыми. Идти им навстречу? Безумство. Отчаянное безумство.
Но шофер все же кинулся к ернику. Не пополз, а прыжками. От дерева к дереву. Такое Богусловскому не под силу. Он стал прикрывать его огнем.
Благополучно шофер доскакал до ерника и нырнул в него, подминая елочки-подростки. Прошлись по укрывшим пограничника елочкам автоматные очереди, и вновь пули защелкали густо, как грозовой град, по трехпалой березе, а справа и слева чертили частые полосы, обжигая студеный снег смертельной огненностью.
Достала одна из пуль Богусловского, когда он выцелил особенно рьяного диверсанта. Сам тоже увлекся, забыв о защите. Ожгло левое предплечье жгучей болью, и поползли по озябшей руке теплые струйки, а тело обмякло в тошнотворной слабости. Но взгляд засек, откуда пущена меткая очередь. Полоснул длинной по тому месту, но тут же ругнул себя:
«Одурел?! Спокойно!»
Достал ревнаган, как в тире, приловчил его на ладони и вцепился взглядом в комель старушки-сосны, ожидая, когда высунется автоматчик, чтобы пустить в него, Богусловского, очередную щедрую очередь. Тянутся секунды, минуты тянутся, свистят вокруг пули, а Богусловский ждет. Хотя уж сомневаться начал:
«Может, достал его?»
Вдруг слух уловил далекий еще звук урчащего мотора. Нет, не одного. Две или три машины.
«Наши?!»
А вдруг диверсанты? Тогда уж одно, без выбора: стрелять, пока есть патроны, но не забыть — для себя последний. Так и хочется оглянуться, хотя совершенно ясно, что далеко еще машины. И все равно, как трудно заставить себя не шевелиться и ждать, когда хоть чуть-чуть высунется тот, особенно ненавистный.
«Кровь за кровь!»
И как чаще всего бывает, терпение вознаграждается. Посчитал диверсант, что довольно прятаться, тем более что молчит трехпалая береза после длинной очереди. Патроны, возможно, кончились, тогда особенно нет нужды укрываться за стволом. Но все еще осторожны его действия. Высунулся на полголовы, приладил автомат, чтобы осыпать пулями березу, но… нажать на спусковой крючок не успел — ткнулся головой, словно чрезмерно утомившийся, в умятый локтями снег.
Слева, в ернике, захлебисто затараторили автоматы. Не поймешь, что к чему. И у диверсантов, и у шофера автоматы наши, советские.
«Держись, — подбадривает шофера Богусловский. — Держись!»
Да, самую малость осталось продержаться, если свои едут. Машины вот они, совсем рядом.
А если не наши? Если диверсанты?
Нестерпимо хочется оглянуться: ведь оттуда, с дороги, Богусловский понимал это, он — прекрасная мишень. Но понимал он и другое: если станешь укрываться от пуль с дороги, подставишь бок под пули тем, кто за деревьями. Выход один: выцеливать до последней возможности диверсантов. Без спешки. Без промаха.
От развилки заговорил ручной пулемет, в ответ ударили пулеметы и автоматы из машин, и Богусловский возликовал. Наши! В самый раз подоспели! Нет, Михаил Семеонович не оглянулся, он определял все, что происходит за его спиной, по слуху; он продолжал стрелять, не позволяя себе расслабиться. Не первый его бой. Он — опытный солдат. Он никогда не забывал того, предназначенного ему выстрела, когда, казалось, с группой белоказаков было уже покончено. Пулеметчик закрыл тогда его своим телом. Никогда он после этого не спешил разряжать оружие или выходить из-за укрытия.
Всему свое время.
Теперь оно рвануло стремительно. Открытый «Додж» со станковыми пулеметами по бортам, объехав бездвижную легковушку Богусловского, тормознул метрах в двадцати от нее и заговорил уверенно, по-хозяйски, посылая смерть диверсантам и вправо и влево. А следом и ЗИС подключился. Сыпанул в лес пулеметами, автоматами и винтовками, да так слаженно, будто не случайно они собрались за бортами, а специально вооружены и натренированы вести бой прямо из кузова.
Так оно и было. Никогда командир пограничного полка, а подоспел именно он, не ездил без охраны. Не великая числом, она была экипирована и натренирована для противоборства с засадами: борта защищены от пуль песком и ватой, а для стрельбы из автоматов и винтовок сделаны, как в стенах старинных крепостей, прорези; но самое грозное оружие грузовика — станковые пулеметы: на кабине, на растяжках в специальном гнезде, и по всем трем бортам. Ежиком ощетинивалась охранная машина в случае опасности. Командирский «Додж» имел два пулемета. Открытый всем ветрам и морозам, он был неудобен для езды, зато очень удобен для боя. Ложись в случае встречи с врагом за ватно-песчаную защиту и поливай его свинцом.
Куда диверсантам тягаться с такой силой! Дай бог ноги. Кому посчастливилось, успел влететь в ерник, а там уже безопасней. Шальная только достать может. Но они же не станут ее ждать, а лепетнут, сколько духу хватит.
Вот теперь пора и подниматься. А сил, оказывается, нет. Совсем нет. Вытекла она с кровью. Кружится голова. Тошнит. Только нездорово, чтобы раненного всего-навсего в руку несли к машинам на руках. Встать нужно. Через силу.
Вцепился здоровой рукой в шершавую кору, подтянулся и поднялся. Вначале, как дитя годовалое, на колени, потом уже на ноги. Затрясло его в ознобе, будто при лихорадочном приступе, зуб на зуб не попадает. И хочется выйти на дорогу самому, и силы нет оторваться от березы-спасительницы. А колотун все сильней колотит.
Вот и командир полка прет напролом через сугробы. Разгорячен успехом. Ушанка сбита на затылок, полушубок распахнут, скуластое лицо светится лихостью. Чапаев, и Чапаев! Только ростом повыше и в кости шире. Точно соответствует своей фамилии: Комелев. Басит уже рядом, как школяра отчитывает:
— Сотню метров до смерти неминучей не доехали. Эка инкогнито! Нагайкой бы за такие выкрутасы, да нельзя — начальство. Самое что ни на есть близкое. Спасибо, надоумь пришла подчиненному, оповестил. — А сам уж финкой рукав вспарывает, кричит, оглянувшись: — Бинты быстро! — Потом вновь к Богусловскому, с той же наставительностью: — И какого рожна лесом ехать? Не тачанки бы мои, крышка вам. Сказать, кто спаситель ваш, кто звонок выдал, чтоб, значит, встретил я?