Орлы и ангелы
Шрифт:
А почему, спросил он через окошко, ты, собственно говоря, так ненавидел Шершу? Он ведь на самом деле был еще беспомощнее, чем Джесси.
Не знаю, сказал я. Может, потому, что он искренне считал, будто ему ни за что на свете не придется расплачиваться.
Машина тронулась с места.
Ты психопат, Макс, выкрикнул Росс. Я пришлю за вами такси. Счастливо!
И я пошел в противоположную сторону.
Привет, это снова я, радостно сказал я привратнику. Забыл там, внутри, портфель.
Дверь зажужжала, открываясь, мы помахали друг другу руками. Дорогу я находил с такой легкостью, будто меня вела нить Ариадны. Только бы ее не увели, только бы ее не увели, мысленно чеканил я в такт шагам. Неподвижные фигуры на скамьях в коридорах проносились мимо меня, как дорожные
Я рванул дверь, и Джесси повалилась на меня как подкошенная. Должно быть, ей уже сделали укол. Мне хотелось, чтобы она шла собственными ногами, так это привлекло бы к себе меньше внимания. Я закинул ее руку себе на плечи, и она буквально повисла на мне, ее ноги не доставали до полу. Я заставил себя идти медленно, я ей что-то шептал.
Нам надо завершить нашу прогулку, шептал я.
На лестнице я посадил ее себе на плечи. Привратник смотрел в другую сторону. Я подбежал к двери, опустил Джесси наземь, она прильнула к ноге, как собака; в привратницкой была застеклена только верхняя половина будки.
А вот и я, сказал я, все в порядке.
Он повернулся ко мне, дверь зажужжала, путь оказался открыт. Я подхватил Джесси на руки, мою маленькую Спящую красавицу, и побежал по парковке. Такси, не заезжая на нее, остановилось на обочине.
Злюсь из-за того, что тупым ножом не удалось срезать волосы во всю длину; сплетенная коса оказывается куда короче, чем я надеялся; запихиваю ее в брючный карман. Еще раз мою Кларе голый череп, когда порезы на нем подсыхают, и протираю подолом своей рубахи, после чего перевожу ее в сидячее положение и любуюсь делом рук своих. Выглядит она еще лучше прежнего. Точь-в-точь как манекен, выставленный в витрине: тощая, как жердь, лысая, практически обнаженная. Никакая больше не Клара. Напряженно размышляю (а мозг у меня работает медленно, дьявольски медленно), но не могу вспомнить ни одного женского имени. Клара. Клаус. Карл. Каин. В конце концов решаю впредь именовать ее Лизой.
А теперь, Лиза, говорю я ей, спроси: а что было потом?
Тишина рычит, как работающий холодильник. Пытаюсь не столько сымитировать, сколько спародировать ее жалобно-капризный тон:
А что было потом?
Прислушиваюсь к происходящему на улице, но там не происходит ничего. Не слышно ни машины, ни шагов. Никто не приходит.
А потом, отвечаю я низким басом, я уложил Джесси на переднее пассажирское сиденье взятой напрокат машины, и ее лицо в профиль отразилось в окошке, а где-то за Пассау она пришла в чувство и объявила мне, что теперь ей хочется завести нечто среднее между собакой и пони, и через несколько дней мы купили Жака Ширака, и я принялся ежедневно ходить на службу в лейпцигский филиал и работать над документами по расширению Евросоюза на восток, не подозревая о том, что на самом деле речь в первую очередь идет о прокладке новых наркотрафиков, а Джесси сидела дома, заботилась о псе и радовалась по вечерам моему возвращению, а я время от времени поябывал собственную секретаршу. И все было нормально.
Ничего, совершенно ничего не слышно. Мне приходит в голову, что я мог бы убить Клару и себя передозой, это стало бы двойным самоубийством, Ромео и Джульетта, мы следующие.
А теперь, говорю я ей, тебе пора задать РЕШАЮЩИЙ вопрос.
Какое-то время стою посредине комнаты, отставив ногу, как статуя, разве что без бронзового щита, не отрываясь смотрю на Лизу и размазываю правой рукой по всему лицу слюну, скопившуюся в углах рта. На краю дощатой половины пола лежит добрый десяток раскуренных и забытых сигарет с длинным загибающимся хвостом пепла. Я испытываю беспокойство. Под одеждой у меня в разных местах периодически колет, как бывает порой перед тем, как заснуть: тебе кажется, будто на тебя напали, а на самом деле в полусне тебе привиделось, будто бы, принимая мяч, ты нечаянно дал
Решающий вопрос, пародирую я ее голос, звучит так: почему Джесси застрелилась? Почему?
Мне хочется трогать ее и перемещать лишь по минимуму; я всего лишь отвожу чуть в сторону ее правое колено. При этом все тело перекатывается на несколько сантиметров и оказывается лежащим на животе. И после того как мне парой тычков не удается перевести его в прежнее положение, я решаю довольствоваться тем, что есть. Следовало бы заранее обвести ее по полу мелом, тогда бы я смог потом полностью восстановить прежнюю позицию, в которой она выглядела безупречно, просто безупречно. Сплевываю себе на правую руку, этой слюны мало, подсасываю с внутренней стороны щек, представляя себе при этом лимон, и вот ее уже достаточно, чтобы нормально увлажнить кончики пальцев.
Войти в нее нелегко. Она не издает ни звука, не шевелится, я тоже стараюсь шевелиться как можно меньше, сантиметр туда, сантиметр сюда, я размышляю, не прекратить ли мне, уж больно все это аллегорично: импотент пытается изнасиловать притворяющуюся мертвой. Женщины, похожие на муравьев, смотрят на меня. Смотрит и Жак Ширак — и, как мне кажется, с осуждением. Левая лопатка Лизы неприятно упирается мне в подбородок. И вот как раз в тот самый момент, когда я вдруг проникаю в нее полностью, потому что съехала в сторону какая-то складка кожи, блокировавшая вход, в тот самый момент, когда все становится легко и просто и мне надо бы облегченно вздохнуть, я ни с того ни с сего вспоминаю, как однажды вернулся с работы неожиданно рано и, не обнаружив Джесси ни на кухне, ни в гостиной, поневоле зашел в спальню и увидел, да и то не сразу, как она вскинула голову из постели и щеки у нее были при этом совершенно пунцовые. Она лежала на животе, сунув себе между ног подушку, и я покрепче ухватился за дверной косяк, а она, сделав сперва слабую попытку притвориться спящей, а потом поняв, что это бессмысленно и, более того, смехотворно, села в постели и принялась рассказывать, будто спала и ей приснилось, что она катается на лошадке. Впервые я почувствовал, что по-настоящему злюсь на нее, почувствовал, что я в состоянии сделать ей больно; я покинул комнату, прошел на кухню и принялся готовить ужин. Много позже она вышла и подсела ко мне, понурившаяся и растрепанная, и сколько я ни ломал себе голову, так и не смог придумать, что бы такое сказать, чтобы сбросить напряжение, в котором пребывали мы оба, чтобы мы оба поняли, что ровным счетом ничего не произошло, потому что на самом деле ровным счетом ничего не произошло; просто я до тех пор ни разу не задумывался над тем, что она может заниматься самоудовлетворением, хотя это, собственно говоря, было вполне логично, просто я над этим не задумывался. Я так и не придумал, что бы ей такое сказать, и мы отужинали в молчании.
Все это проносится у меня в голове, пока я лежу на Лизе, глядя на тыльные стороны собственных ладоней, слегка поблескивающие, упираясь пальцами обеих рук ей в ключицы, из-за худобы торчащие наружу, как две рукоятки. Лежу я на ней скорее расслабленно, она тоже расслаблена, мы склеились, как пара отбивных. Я едва шевелюсь, чтобы не выпасть из нее, она вообще не шевелится, я ощущаю неприятную абсурдность ситуации. Ее поблескивающий голый затылок у меня прямо перед глазами, почему она позволяет такое, почему оно ей даже нравится, думаю я, такой слабости просто-напросто не бывает, пока человек и на самом деле не умер, что-то за этим должно таиться, что-то вроде ее когдатошней ледяной ванны. Опыт, поставленный на себе. Должно быть, она еще и бесконечно благодарна мне за то, что я даю ей возможность распробовать до конца ее странный мазохизм. Эта мысль меня радует.
Не за что благодарить, милая Лиза, вежливо говорю я ее затылку.
И все же так продолжаться не может, я сдаюсь, я поднимаюсь с нее, колени у меня натерты грубыми половицами и уже болят.
Она не спит, так я и думал, глаза под ресницами, подобными крышам пагод, смотрят в мою сторону, и я перехватываю ее вороватый взгляд, уже собравшись выйти из «домика». Они с Жаком Шираком лежат впритирку, спасибо хоть не обнявшись. Выхожу на середину двора и раскидываю руки, как Иисус на кресте.