Орудия войны
Шрифт:
Из-под растерянности, страха, неуверенности собравшихся проступала темная глухая ненависть. Саша собрала эту силу воедино, сфокусировала и швырнула обратно в толпу.
— Даже если мы будем разбиты! Даже если все это на короткий час! Даже если наше восстание захлебнется! Мы убьем столько этих ублюдков, сколько сможем! Тех, кто сжигал наши дома, пытался решать за нас, отбирал у нас наши жизни!
Гул в толпе стремительно нарастал, и Саша уже кричала, вкладывая ярость и боль в этот крик — и те же чувства собирая в ответ:
— Даже погибнув, мы все равно победим! Мы проложим путь тем,
Толпа заходилась в крике, у кого было оружие — махали им. Отчаяние, ненависть и жажда мести сплавляли толпу в единую силу, заставляли забыть раздоры, недоверие и страх.
— Ну, будет, — сказал Князев через несколько минут. — Разойтись по ротам. Ротным — начать строевую подготовку. Через час сам проверю, как кто справляется, так что уж расстарайтесь мне там.
Толпа пришла в движение, в котором еще было слишком мало организованного, но Саша знала, что это ненадолго. Князев протянул ей руку, и она спешилась. Лицо ее перекосила гримаса боли — живот, зараза, никак не утихал.
Они обнялись, и Саша с удовольствием отметила, что Князев совсем сжился со своим увечьем. Баланс в его теле изменился так, словно он родился на свет с одной рукой. Ни у кого бы язык не повернулся назвать его калекой. Саша слышала, что едва ли не в каждом селе Тамбовщины у Князева было по походно-полевой жене. Прежде его бесконечные бабы Сашу раздражали, но теперь она была только рада, что вопреки всему ее товарищ не теряет вкуса к жизни. Женщины любили его, как обыкновенно любят мужчин, которые не ищут в женщинах высокого идеала, а каждую принимают такой, какая она есть.
— Экие речи ты теперь ведешь, Александра, — сказал Князев. — А прежде-то, помнишь? Как начнешь разливаться соловьем про свет в каждой избе да алгебру в каждой школе, тебя и не заткнешь. Над тобой посмеивались ведь. Комиссар, говорили, в облаках витает. Куда что делось? Теперь все твои речи — патроны, провиант и вот — ненависть.
Прошли времена, когда Саша и Князев управляли пятьдесят первым полком вместе, осторожно сверяя друг с другом каждый шаг. В Народной армии оба они играли куда более значительные роли и видеться стали редко. Но давняя привычка понимать друг друга с полуслова изрядно их выручала.
— Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, — ответила Саша. — Это то, что им надо услышать.
— Дак я ж не спорю, — пожал плечами Князев. — С ненавистью оно, конечно, сподручнее. Мож, прежде ты слишком уж на высокие материи налегала, а проще надо было заходить, по-нашенски: сами живы не будем, зато передавим гадов. Но да что ж теперь.
Они вернулись в штабную избу. Раздеваться не стали — печь едва теплилась. Князев раскурил свою трубку. Саша затянулась папиросой, но отчего-то никакого вкуса не почувствовала — должно быть, табак совсем отсырел.
— Как сам-то, Федя? Есть новости про семью?
— Нет новостей, — Князев помрачнел. — С самой Тыринской Слободы никаких вестей от них, как в воду канули. Людей уже пять раз посылал на розыски — нет их ни по прежнему
— Ерунда, живот что-то крутит, — отмахнулась Саша. — Отвыкла от нашего солдатского хлеба. Сколько в нем муки, половина веса хоть будет? Все кора да солома. А в Петрограде французские булки на помойку выбрасывают, едва они черствеют. Вот мое тело и не знает, на каком оно свете. Ничего, привыкнет.
— Привыкнет, да? — хмыкнул Князев. — Значит, как я, так не моги помирать, моя-де жизнь Революции принадлежит и вся недолга. А как сама, так оторви да брось. Видал я таких, терпели-терпели да Богу душу отдавали. Помрешь — кто станет нам патроны возить? Дуй давай в госпиталь. До Тамбова далеко, да и врачи там только руки-ноги пилить умеют, не по болезням они. А в Дельную Дуброву если выедешь прямо сейчас — засветло там будешь, у настоящего гражданского доктора. Михалыч тебя отвезет.
— Ладно, я поеду, но начальник штаба здесь нужен.
— Зачем тогда замуж выходила, дуреха? Жить без семьи можно, а помирать нельзя. Быстро обернетесь.
На середине пути до Дельной Дубровы боль стала почти невыносимой. Как бы ровно ни шел умница Робеспьер, Саша дергалась и шипела от каждого его шага. Пробовала спешиться, но вышло только хуже, на ногах она уже едва стояла. Начался жар. Перед глазами плыло. Спасало только то, что время от времени Саша погружалась в полуобморок.
Внутри нее происходило что-то необратимое. Она трогала гладкую кожу живота, ожидая нащупать входное отверстие от пули, но его не было.
— Как же так? — спросила она мужа. — В два дня, без всякой причины, на ровном месте мое тело начинает меня убивать! Прости, дорогой мой, кажется, я дальше не могу…
— Будет жалеть себя, комиссар, — ответил Белоусов, сосредоточенный и бледный. — Твоя жизнь не принадлежит тебе. Соберись, до Дельной Дубровы меньше пяти верст.
— Да полно, лечат ли это? И врач там… я говорила тебе, не надо мне к нему. Прочие все в частях. А этот откажется. И будет прав.
— Не откажется.
В сизых сумерках добрались до госпиталя. Саша осела на пол в сенях, прямо на грязную солому в дорогом городском пальто. Изнутри дома донеслись мужские голоса, разговор шел на повышенных тонах. В слова Саша не вслушивалась. Было уже все равно. Хотелось только, чтоб ее оставили наконец в покое. От Зои вот только отвязаться не удалось, та силком втащила ее в помещение бывшей лавки, заставила снять пальто и лечь на брошенный на пол матрац.
Вошел доктор Громеко.
— Вы знаете, что оказывать вам медицинскую помощь я не стану, Александра Иосифовна, — сказал он решительно. — Только не после того, что вы натворили. Вы сами поставили себя вне законов человечности. Однако осмотр я проведу. Вдруг от вашего недуга существует простое средство. Или, напротив, нет никакого. Расстегните блузку.
Пальцы запутались в пуговицах, но Зоя помогла.
— Так больно? — спросил Громеко, прикасаясь к Сашиному животу. Вместо ответа Саша в голос заорала. Краем глаза она заметила, что Белоусов подобрался, его рука опустилась на кобуру. — Ясно, а так?