Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Молчание, нарушаемое шумом дождя. Держась поближе к фасадам домов, они идут по торцам улицы Доблонес. Дом Пальма — на углу, шагах в двадцати. Когда Лолита вновь подает голос:
— Я завидую вашей свободе, сеньор Лобо, — он звучит совсем иначе. Холодней. Или безличней. Слово «сеньор» все расставляет по своим местам.
— Я бы назвал это иначе, — отвечает капитан.
— Вы не понимаете…
Они уже подошли к воротам ее дома, к просторному полутемному проходу, ведущему к калитке во внутренний двор, уставленный кадками с цветами. Пепе Лобо снимает и отряхивает шляпу. Лолита закрывает зонт. Набухший влагой бушлат тяжело обвис на плечах. Промокшие башмаки с серебряными пряжками текут и оставляют лужи на каменных плитах.
— Свободен человек, с которым случается лишь то, чего он сам хочет, — говорит она. — Которому помешать может лишь он сам.
Вот сейчас она просто красива, признает Пепе Лобо. Когда стоит в этом сумеречном свете, идущем с двух сторон — из патио и с улицы,
— Если бы я родилась мужчиной…
Она осекается, и оставленную ее словами пустоту заполняет чуть заметная задумчивая улыбка.
— По счастью, этого не произошло, — отвечает корсар.
— По счастью? — Она смотрит на него удивленно и едва ли не с возмущением, причина которого Пепе Лобо неведома. — Вот уж нет, клянусь всем святым… Вы…
Она приподнимает руку, словно собираясь прижать пальцы к его губам, чтобы не дать больше вымолвить ни слова. Но движение это пресекается на полпути, рука никнет.
— Мне пора, капитан.
Поворачивается, толкает калитку и входит в дом. Пепе Лобо, оставшись один в подворотне, глядит на окутанное серым светом патио. Потом надевает шляпу и снова оказывается на улице, под дождем.
Набросив на плечи провощенный каррик, поглубже натянув клеенчатую шляпу, прижавшись к стене, чтобы спастись от дождя, комиссар Тисон разглядывает труп, лежащий в нескольких шагах отсюда, на куче обломков, под которыми его и обнаружили часа три назад. Упавшая вечером бомба частично разрушила домишко в переулке на задах часовни Дивина-Пастора. Пострадало четверо жильцов, причем один — старик, который в это время был в доме и оказался под завалом, — в тяжелом состоянии. Неожиданность случилась под утро, когда жители, роясь в развалинах в надежде найти что-либо из своих пожитков, обнаружили на нижнем, полуподвальном этаже, где прежде помещалась столярная мастерская, тело женщины. Выяснилось, что она погибла не от взрыва и не под обломками: руки у нее были связаны, во рту — кляп, а спина содрана кнутом до костей. Дождь, который неустанно обмывает труп, лежащий вниз лицом среди руин, и пропитывает спутанные, склеенные запекшейся кровью волосы, уже очистил от гипсовой крошки и битого кирпича изуродованную спину, открыл взгляду блестящие от влаги внутренности и спинные позвонки от основания черепа до поясницы.
— Опознать будет нелегко, — докладывает Кадальсо, отряхиваясь от воды. — Обломки изуродовали ей лицо. На вид — молодая, как и те…
— Может быть, кто-нибудь хватится ее. Если так, проведешь опознание.
— Слушаюсь, сеньор комиссар.
Рохелио Тисон отлепляется от стены и, обходя обломки, выходит из переулка на улицу Паскин. Дождь все еще льет, но в этой части города, где улицы проложены строго перпендикулярно друг другу и гасят ветер, — слабее, чем в других. Помахивая тростью, комиссар смотрит на соседние дома, оценивает ущерб, причиненный бомбой, разглядывает проулок, который выводит прямо к узкой задней двери церкви, фасадом выходящей на улицу Капучинос. Совершенно очевидно, что женщина умерла прежде, чем взорвалась бомба. Новое убийство опять предшествовало попаданию, как это было на улице Вьенто. А вот на улице Лаурель никакая бомба не падала ни до, ни после, отчего смятение комиссара только усиливается. Тем паче, что все это повлечет за собой новые сложности с главноуправляющим и губернатором. А заключаются эти сложности в том, что кое-что можно рассказать, а чего-то — нельзя. Впрочем, об этом он еще успеет подумать. Сейчас все помыслы его устремлены на поиски явления загадочного, неведомого происхождения: оно, без сомнения, присутствует здесь, витает в воздухе, разлито в окружающем городском пейзаже. Эти ощущения он испытывал и раньше — кажется, будто в некоем определенном месте гигантским стеклянным колпаком выкачали весь воздух, сделавшийся вдруг неподвижным и беззвучным.
Тисон бродит по переулку, переходя с места на место, нюхая воздух, как охотничий пес. Вглядывается в мельчайшие подробности того, что его окружает. Однако все пропитано дождевой сыростью. Внезапно его осеняет мысль, что вчера вечером или ночью, когда девушка погибла, дождя не было. Может быть, дело в этом, соображает он. Может быть, необходимы особые условия — состояние воздуха, его температура… Или черт его знает, что еще. А может быть, он и сам, поддаваясь нелепым скачкам воображения, постепенно сходит с ума. И готов к тому, чтобы окончить свои дни в сумасшедшем доме на Кадете.
Одолеваемый этими тревожными думами, комиссар движется налево и доходит до каменного, выкрашенного в белый цвет портика часовни, где над образом Пречистой Девы, гладящей агнца, горит лампадка. Дверь в часовню открыта, и Тисон, не снимая шляпы, входит внутрь, озирается: в глубине, над тускло поблескивающей позолотой запрестольного образа, мерцает одинокая лампадка. Коленопреклоненная перед алтарем фигура поднимается, опускает пальцы в чашу со святой водой и, осенив себя крестным знамением, проходит мимо посторонившегося комиссара. Это старуха в глубоком трауре, с четками в руке. Он покидает часовню и видит, как старуха удаляется под дождем в сторону Капучинос. Комиссар смотрит ей вслед, покуда она не исчезает из виду. Тогда, укрывшись под навесом, он закуривает и неторопливо пускает кольца дыма, медленно расплывающиеся во влажном воздухе. Как хорошо было бы не томиться тревогой, не страдать от угрызений совести из-за того, что пришлось ему наблюдать там, посреди развалин и мусора. Одна убитая, шесть или пятьдесят — не все ли равно: это ничего не меняет. Мир по-прежнему будет катиться в бездну. В конце концов, в самом порядке вещей заложен гибельный смысл, думает он. В самой жизни и в смерти — непременном ее следствии. Кроме того, у любого наблюдаемого нами обстоятельства — собственный ход. Свой особый ритм. Каждый вопрос должен предоставить разумную возможность ответа на него. В том, что произошло, нет его вины, думает Тисон, выпуская очередное облачко дыма. Он всего лишь свидетель. Дай бог, чтобы сегодня вечером он был так же убежден в этом, как и сейчас. В пустой гостиной своего дома. Под безмолвно устремленным на него взглядом жены. Возле закрытого пианино. А если отбросить словеса, остается признать одно — вчера девушка еще была жива.
— Господа бога мать… — хмуро и в полный голос произносит он.
Потом глядит на часы. Бросает на землю окурок, придавливает его мокрой подошвой.
Самое время, холодно заключает он, наведаться кое к кому в гости.
Слышно, как наверху дождевые капли стучат о плиты террасы, о дощатый навес пустой голубятни. Стоя возле двери, стекла которой сегодня не играют разными цветами, потому что свет снаружи льется рассеянный и серый, Грегорио Фумагаль в шерстяном колпаке и халате жжет в печи последние бумаги. Дело не слишком спешное, и работы немного. Компрометирующих его документов мало — блокнотики, где указаны места, куда попали бомбы, и координаты этих мест, листки с вычислениями и расчетами дистанций. Все это сгорает листок за листком, по мере того как чучельник открывает железную дверцу и, бегло проглядев разрозненные исписанные страницы, сует их в пламя, в раскаленные уголья. До этого он сжег, предварительно выдрав из переплетов, где скрывались они под видом вполне невинных книг, запрещенные сочинения французских философов. Старинных спутников своей жизни и размышлений он отправил в огонь без особенного сожаления. Ничего такого в доме остаться не должно.
Он не слеп и не сбит с толку. И для него не прошло незамеченным, что с определенного времени, стоит ему лишь показаться на улице, незнакомые люди, которых он раньше никогда не встречал возле дома, следят, стараясь не обнаруживать себя, за каждым его шагом. И каждую ночь, перед тем как лечь спать, из окна своей спальни — оно единственное выходит прямо на улицу — чучельник может убедиться, что внизу, прячась в темноте на углу улиц Эскуэлас и Сан-Хуан, неукоснительно маячит соглядатай. И когда он идет по городу, то, остановившись под тем или иным предлогом у витрины или в дверях таверны и бросив осторожный взгляд через плечо, неизменно замечает, что за ним, близко не подходя и далеко не отпуская, следует сопровождение — несколько мрачных, весьма неприятного вида личностей в гражданском платье. В свете всего этого Грегорио Фумагаль иллюзий по поводу своего будущего не питает. Более того, обстоятельно оценивая положение, а также то, что сделал он и что могут сделать с ним, удивляется, что до сих пор на свободе.
Все, что могло вместиться в устье печи, превратилось в золу и пепел. Осталось лишь самое главное — план Кадиса. Ключ ко всему. Фумагаль меланхолически созерцает немного залащенный от частого употребления, вдвое сложенный лист, на котором прочерченные карандашом прямые и кривые образуют конус с вершиной, обращенной к востоку, накрывают город замысловатой сеткой. Это плоды тщательной и кропотливой работы, длившейся день за днем целый год. Нескончаемых хождений, беспрестанных тайных наблюдений, которые обрели необыкновенную научную ценность. Все это либо отмечено здесь, либо должным образом соотносится с отметками на плане: вот географические координаты, углы падения, сила и направление ветров, которые преобладали в день и час падения бомб, вот радиусы действия, вот мертвые зоны. Военное значение этого плана для тех, кто осаждает Кадис, неоценимо. И по этой причине Фумагаль, хоть и остро чувствовал нависшую угрозу, до сих пор хранил его, надеясь, что связь с другим берегом бухты, разорванная после исчезновения Мулата, рано или поздно восстановится. Однако ничего не происходило, опасность же возрастала с каждым часом. Последние голуби унесли в Трокадеро сообщения о том, что положение отчаянное, но ответом было лишь молчание. И по прошествии еще какого-то времени чучельник вынужден был признать, что брошен на произвол судьбы. Той судьбы, которую он на этом рискованном отрезке своей жизни — дни для него давно уж стали похожи на какой-то странный сон, и он сомнамбулически бредет по нему — сам себе выбрал. А верней сказать, навязал силой, во всех смыслах этого слова. Однако есть такое, чего избежать нельзя. Есть ситуации, которые никто не может ни выбрать, ни отвергнуть. Или по крайней мере — в полной мере.