Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Вильявисенсио высоко вздернул брови. Было видно, что он самым добросовестным образом пытается припомнить это.
— Я так сказал? В самом деле? — И, как бы прося подтвердить, перевел взгляд на Гарсию Пико, а тот немедля придал лицу уклончивое выражение. — Во всяком случае, я не помню, чтобы высказывался именно так.
…И вот сейчас, когда Тисон стоит у стены и смотрит на море, воспоминания о беседе с губернатором томят его. Уверенность последних дней сменили сомнения последних часов. И они, пересекшись со словами Вильявисенсио и со вполне логичной безучастностью Гарсии Пико, заставляют его ощутить свою уязвимость — так, должно быть, чувствует себя король, заметив, что фигуры, которые помогли бы ему надежно рокироваться, исчезли с доски. Тем более, что все требует времени. Безопасность невозможна без тщательной и методичной каждодневной подготовки. Спешка — злейший враг. Так уж получается, что даже драхма,
Отдаленный разрыв. Это где-то в центре города. Второй за сегодня. Как только небо прояснилось и ветер переменился, французы опять начали бить по Кадису с Кабесуэлы. Грохот, смягченный расстоянием и стенами домов, сердит Тисона. Не бомбами или их последствиями — к тому и другому он давно уже привык, — но тем, что постоянно напоминает, сколь непрочна может быть — а возможно, и есть — его позиция: карточный домик, способный в любой миг рухнуть от новости, которую комиссар так боится получить. Боится, но при этом, как ни странно, ожидает, испытывая противоречивые чувства — любопытство и тревогу. Непреложность совершенной ошибки способна будет оборвать наконец муку неопределенности.
Отойдя от парапета, комиссар удаляется по дороге, которой в последние дни ходит едва ли не ежедневно, так что это стало настоящей рутиной, — совершает обход тех шести мест в городе, где погибли шесть девушек, идет медленно, всматриваясь в любую мелочь, внимательно отмечая воздух, свет, температуру, запахи и свои ощущения. Снова и снова прикидывая, какие тонкие ходы сделает невидимый противник, чей изощренный разум, непостижимый, как окончательный замысел Творца, сплавлен воедино с ландшафтом этого неповторимого города, окруженного морем и продуваемого ветрами. Города, в котором Рохелио Тисон давно уже видит не обычную физическую структуру, состоящую из улиц, площадей и зданий, но загадочный, зловещий, абстрактный чертеж, похожий на сетку перекрещивающихся следов от кнута — ту самую, что он видел на спинах убитых девушек. План, который Грегорио Фумагаль, по его словам, сжег в печи у себя в кабинете, мог бы подтвердить это. Таинственный чертеж городского пространства, каждой своей линией и параболой соответствующий, кажется, извивам сознания убийцы.
Покуда комиссар Тисон размышляет над параболическими траекториями бомб, в сорока пяти милях к юго-западу от Кадиса, на траверзе Плайя-де-лос-Ланчес, Пепе Лобо видит, как 12-фунтовая французская бомба взметнула высокий столб воды и пены не дальше кабельтова от бушприта «Кулебры».
— Ничего страшного! — успокаивает капитан своих людей. — Это шальной выстрел.
С палубы корсарского корабля, который убрал паруса, поднял военно-морской флаг и бросил якорь на четырех морских саженях глубины, команда смотрит на клубы дыма, расходящиеся по ту сторону городских стен. С девяти утра, под тяжелым, серым небом, что будто все никак не решится пролиться дождем, французская пехота штурмует город, лезет в пролом с северной стороны. Ветер — с суши, и потому несмолкающий грохот ружейной и орудийной пальбы отчетливо слышен за милю расстояния, на котором, обратясь правым бортом к берегу Плайя-де-лос-Ланчес, а кормой — к острову Тарифе, стоит «Кулебра». Неподалеку от нее, бросив якоря для прицельной стрельбы, размеренно бьют по французским позициям два английских фрегата, испанский корвет и несколько канонерских лодок; стелющийся над морем белый дым от сгоревшего пороха доносит до Пепе Лобо и его людей. Еще около десятка судов помельче — фелюги и тартаны — стоят на якорях поблизости в ожидании того, как повернется дело. Если неприятель сумеет сломить упорную оборону, надо будет вывезти всех, кто сможет убежать, — горожан и выживших из числа трехтысячного англо-испанского гарнизона, который, вцепившись в землю, стойко защищает город.
— Французы ворвались в брешь, — замечает Рикардо Маранья.
Помощник передает Пепе Лобо трубу. Оба стоят на корме, возле штурвала. Маранья — с непокрытой головой, весь в черном, по своему обыкновению, — проводит по уголкам рта платком и, даже не взглянув, что там, прячет его за левым обшлагом. Капитан, сощурившись, приникает глазом к окуляру и ведет трубой вдоль берегового уреза от крепости Санта-Каталина и замка Гусманес до заволоченной дымом стены, до перекопанного ядрами предместья по эту сторону крепостного вала. Можно различить, как на поросших агавами и опунциями высотах, с которых атакует противник, то и дело мелькают вспышки выстрелов.
— Хорошо держатся, — говорит Лобо.
Маранья в ответ только холодно пожимает плечами.
— Надеюсь, они будут вести себя, как подобает, — продолжает капитан. — Надоели мне эти эвакуации в последнюю минуту. Старухи тащат узлы грязного тряпья, дети вопят, а женщины спрашивают, где тут можно облегчиться.
В наступившем молчании слышен только отдаленный шум боя. Рикардо Маранья, вскинув голову, критически рассматривает реющий на гафеле флаг Королевской Армады — желто-красный, с гербом в виде увенчанных короной замка и льва. Ветер меняется, предупреждает меж тем капитан, идет норд-норд-ост, и свежий притом. Это нам на руку, если из Тарифы поступит долгожданный сигнал сниматься с якоря.
— Мне тоже надоело, — ворчит недовольный Маранья. — Ежели бы хотел еще послужить страдающей отчизне — остался бы на флоте, штопал мундир и по полгода ждал жалованья.
— Знать бы, где упасть… — с улыбкой говорит Пепе Лобо.
В ответ — легкий кашель, хрипловатый и влажный. Платок прижат к губам.
Пепе Лобо наводит трубу на крепостную стену, где среди вихрящейся пыли можно различить крохотные фигурки солдат. Схватка жестокая. Полчаса назад прапорщик морской пехоты, на катере доставивший для передачи в Кадис пакет с официальными депешами, рассказал: французы накануне вечером обнаружили брешь, признали ее годной и в девять утра пошли на приступ из своих траншей и окопов, отрытых по холмам. По его словам, четыре батальона гренадер и егерей двинулись не рассыпным строем, а чуть ли не колонной, однако в раскисшей от недавних дождей земле ноги вязли выше щиколотки, и под сосредоточенным огнем защитников города атака захлебнулась, так что повыбило многих, и к самому подножью стены дошли единицы. И вот так продолжается уже полтора часа: французы лезут вверх, наши отбрасывают их назад и при отсутствии огневой поддержки с моря — корабли не могут обстреливать пролом в стене, чтобы не перекрошить своих, — действуют только пулей и штыком.
Матросы обсуждают перипетии сражения, показывают друг другу туда, где гуще всего пороховой дым и громче трещат выстрелы. Боцман Брасеро, прислонясь спиной к багштагу смотрит в трубу, рассказывает о том, что видит. Пепе Лобо спокоен за свою команду. Он знает, что все разделяют мнение помощника. Большая часть экипажа, навербованного в грязных кабаках на улицах Негрос, Сопранис, Бокете, — это контрабандисты и припортовая братия, которая ставит крестик вместо подписи в ведомости на получение жалованья или в полицейском протоколе чистосердечного признания. Прочие рассудили за благо отвертеться от призыва. Все сорок восемь человек, включая помощника и писаря, пришли на «Кулебру» не затем, чтобы, отринув вольготное корсарское житье, подчиняться жесткой флотской дисциплине, а вместо призовых денег и трофеев получать мизерное жалованье Королевской Армады. Да еще после такого удачного сезона охоты, когда шесть захватов, уже признанных законными призами, — еще семь находятся на рассмотрении в трибунале — принесли матросам по 250 песо, не считая тех 150 реалов в месяц, получаемых каждым с того часа, как ступил на палубу, а Пепе Лобо — втрое больше. И потому, хотя все по большей части угрюмо помалкивают, капитан отменно хорошо понимает: его людям, как и ему самому, острый нож — те двадцать два дня, что они валандались, доставляя почту, перевозя с места на место военных и мирных жителей на манер почтового судна, да еще в узде нешуточной дисциплины, приличествующей военному флоту, и притом — в отдалении от морских охотничьих троп, отчего «Кулебра» из вольного каперского корабля сделалась посыльным судном во вспомогательном составе Армады, от которой, как и от Королевской таможенной службы с ее береговой охраной, всякий хотел бы держаться как можно дальше, ибо мало у кого совесть на этот счет спокойна и мало кому в недавнем прошлом не светила виселица.
— Сигнал на башне, — оповещает Рикардо Маранья.
Пепе Лобо передвигает трубу по направлению к маяку, на котором только что взвилось несколько флажков.
— Это по нашу душу, — говорит он. — Наш номер. Поднимай людей.
Маранья, отойдя от ограждения рубки, поворачивается к матросам:
— Отставить разговоры! По местам стоять, с якоря сниматься!
Новые сигналы. Два. Лобо различает их невооруженным глазом. Вслед за красно-белым прямоугольником поднят синий вымпел. Нет надобности сверяться с секретным кодом флажных сигналов, лежащим в нактоузе. Это простейшее сочетание: «Немедленно поставить паруса».
— Действуй, помощник.
Маранья кивает и, отдавая приказания, большими шагами идет по палубе, которая тотчас начинает гудеть под ударами босых ног, внезапно пришедших в движение. Брасеро слезает с вантины, свистом дудки распределяет матросов по фалам и на брашпиль.
— Вира помалу! — слышен крик помощника. — На фалы и шкоты!
Пепе Лобо отодвигается, давая место Шотландцу и второму рулевому, и всматривается в полускрытые водой камни у подножия стены — от них до кормы не более кабельтова. Потом, переведя взгляд на нос, убеждается, что якорь чист.