Осада, или Шахматы со смертью

Перес-Реверте Артуро

— Лево на борт.

Матросы, сгрудившись у бушприта, отвязывают тросы, державшие фок и кливер. Мгновение спустя на конце бушприта уже закреплен первый треугольный парус. Когда ветер заполняет его, «Кулебра» медленно вздрагивает, как сдерживаемая уздой кровная кобыла, которая нетерпеливо приплясывает на месте, готовая рвануться вперед.

— Гитовы и гордени травить, шкоты выбирать и крепить!

Потрескивает дерево, скрипит пенька — развернувшийся парус наполняется свежим норд-норд-вестом. Пепе Лобо быстрым взглядом снова окидывает камни у острова — теперь они ближе. Потом смотрит на картушку компаса, сверяясь с курсом, которым надо пройти, чтобы при таком ветре разминуться, оставив их по левому борту, с опасными отмелями Кабесоса, лежащими в четырех милях к востоко-северо-востоку, напротив

башни Пенья. Огромный парус наполнен ветром. Якорь выбран и уложен на борту, в носовой его части. «Кулебра», заложив изящный крен на левый борт, благополучно соскальзывает с места стоянки.

Еще один шальной — или прицельный — быть может, французы заметили маневр корсара — выстрел вздымает столб пенной воды по правому борту. Сильный недолет. «Кулебра», поставив все паруса на своей единственной мачте, мощно рвется вперед, режет форштевнем гладь моря — почти безмятежного благодаря тому, что ветер дует с близкой суши. Широко расставив ноги для устойчивости, заложив руки за спину, Лобо бросает прощальный взгляд на Тарифу, чья северная стена по-прежнему скрыта в дыму, посверкивающем искорками выстрелов. Вот уж не жалко, что снялись отсюда. Совсем нет.

— В Кадис? — говорит Маранья.

На палубе ему пока делать нечего, и он вернулся на корму — стоит рядом с капитаном, со скучливо-безразличным видом сунув руки в карманы. Однако от Пепе Лобо не скрыть, что его помощник, как, впрочем, и вся команда, включая сияющего боцмана Брасеро, очень доволен. Быть может, удастся побыть день-два в порту, сойти на берег, ощутить наконец под ногами земную твердь, а не качающуюся палубу. После трех недель в море это было бы просто прекрасно. И потом, может быть, усилия арматоров увенчаются успехом и «Кулебра» восстановит свое каперское свидетельство и перестанет носиться взад и вперед на манер вестового корабля распоследнего ранга.

— Да, — отвечает он, думая о Лолите Пальме. — В Кадис.

Иначе как злой насмешкой судьбы нельзя объяснить название этой улицы — Силенсио. [40] Словно бы сам город в сложно ветвящемся нагромождении своих улиц и закоулков издевается над Рохелио Тисоном. Так думает комиссар, пока при свете фонаря, нагнув голову и придерживая, чтоб не слетела, шляпу, протискивается в пролом в стене замка Гуардиамаринас — каменного, темного, полуразрушенного и лет уж пятнадцать как заброшенного. Тисон знает, что место это не простое — здесь проходил некогда меридиан Кадиса. В былые времена в квадратной башне, и сейчас еще возвышающейся в южной части замка, помещались службы Военно-морской обсерватории, а в северной — Морской корпус. Затем и то и другое перевели на Исла-де-Леон. Потом здесь была казарма, потом ее безуспешно пытались переделать в тюрьму, а еще потом — продали какому-то частному лицу и оставили в забросе. Замок в таком состоянии, что даже эмигранты, ищущие любое пристанище в городе, здесь не селятся — камень крошится, потолки обвалились, а стропила изъедены жучком и сгнили.

40

Silencio (исп.) — молчание, тишина.

— Обнаружили мальчишки с улицы Месон-Нуэво, — докладывает Кадальсо. — Двое братьев.

До последней минуты Тисон всей душой надеялся, что это ошибка. Случайное совпадение, неспособное нарушить неколебимое равновесие. Однако чем дальше следом за Кадальсо с фонарем в руке он идет по заваленному обломками и мусором плацу, тем призрачней становятся эти надежды. И в глубине плаца, у подъемной решетки главных замковых ворот, в полукруглом световом пятне от другого фонаря с отражателем, стоящего на земле среди камней и досок, видит тело женщины. Она лежит вниз лицом. Спина ее обнажена и в клочья разодрана кнутом.

Комиссар цедит сквозь зубы столь яростную хулу на господа бога и непорочно зачавшую мать его, что вздрагивает даже Кадальсо. Хоть в богобоязненности покуда замечен не был, вот уж нет. И ему, должно быть, совсем не нравится, какое лицо сделалось сейчас у его начальника. В свете глухого фонаря, поднятого на вытянутой руке, Тисон замечает это.

— Кто еще знает?

— Дети. Ну и разумеется, родители.

— Кто еще?

Кадальсо кивает на две темные фигуры в плащах, стоящие в ногах у трупа, на границе светлого полукруга.

— Вот эти. Стражник и капрал. Мальчишки их сюда и привели.

— Предупреди — не дай им бог язык распустить: вырву и в задницу вобью.

— Само собой, сеньор комиссар.

Краткое молчание. Угрожающее. Легкое покачиванье тростью.

— Тебя тоже касается, Кадальсо.

— Будьте покойны, сеньор комиссар.

— Нет. Не буду. И тебе не дам.

Тисон пробует сдержаться, вернуть себе спокойствие и не поддаться волнам паники, захлестывающим его откуда-то из самого нутра. Полицейские подходят ближе, козыряют. Все тут кругом осмотрели, докладывает старший, никого не нашли. В доме, насколько он знает, никто не живет. И никто из соседей, кроме этих мальчишек, ничего подозрительного не слышал. Убитая — совсем молоденькая, лет пятнадцати. Личность вроде бы установили — прислуга из недальнего постоялого двора, однако свету мало и лицо изуродовано, так что с уверенностью сказать нельзя. Выходит, что убили ее, скорей всего, как стемнело, потому что во второй половине дня мальчишки еще играли тут.

— А чего их снова принесло сюда вечером?

— Они живут рядом; полусотни шагов не будет. Поужинали и узнали, что пес у них со двора удрал; пошли его искать. Поскольку они тут любят играть, подумали, что мог сюда забежать. Наткнулись на труп, сказали отцу, а он дал знать нам.

— Кто отец, выяснили?

— Холодный сапожник. Слывет человеком порядочным, ни в чем не замечен.

Тисон кивком головы отпускает их. Станьте у входа. Никого не пускать: ни соседей, ни зевак, ни самого короля Фердинанда, буде явится. Ясно? Отправляйтесь. Потом с глубоким вздохом лезет после недолгого раздумья в карман, двумя пальцами выуживает оттуда золотую монету, протягивает Кадальсо: отдашь этому сапожнику. Скажешь, что, мол, за сотрудничество и в возмещение хлопот.

— И еще скажи, что если будет рот держать на замке и не мешать дознанию, дней через несколько получит еще полунции.

Полицейские и Кадальсо исчезают во мраке. Оставшись один, комиссар покидает пределы светового круга и ходит вокруг распростертого тела. Изучает, прежде чем приблизиться к убитой, все, что может указать след или признак, а меж тем два чувства одновременно не дают ему покоя: во-первых, горькая досада от того, в какое затруднительное положение поставит его перед начальством это новое — и никак нельзя, не покривив душой, сказать «неожиданное» — убийство, а во-вторых, его сотрясает свирепая, животная, безудержная ярость при столь очевидном свидетельстве его ошибки, обернувшейся поражением. Непреложность его еще сильнее подчеркивается зловещим, каким-то непристойно жестоким обликом этого города, вдруг сделавшимся ненавистным комиссару до дрожи душевной.

Сомнений нет, заключает он, подойдя наконец к трупу вплотную. Взяв за проволочную ручку, он подносит фонарь поближе. Нет, никто не сумеет скопировать этот почерк, даже если бы и захотел. Руки на этот раз скручены впереди, рот заткнут кляпом и завязан. Оголенная спина — в глубоких пересекающихся бороздах, уходящих в лабиринт кровавых сгустков и обнажившихся ребер. И этот сырой запах взрезанного, разваленного топором мертвого мяса так знаком Тисону что кажется — навсегда, сколько бы лет ни прошло, застрял в ноздрях и в памяти. Девушка боса, и комиссар безуспешно ищет ее туфли, подсвечивая себе фонарем. Находит только валявшуюся у пролома поношенную мантилью из тонкой и редкой шерстянки. Туфли, без сомнения, остались на улице, где жертву сбили с ног, прежде чем заволочь сюда. Может быть, оглушили и она была в беспамятстве, а может быть, осталась в сознании и отбивалась до конца. Кляп во рту и связанные руки как раз свидетельствуют об этом, хотя не исключено, что убийца просто принял дополнительные меры предосторожности на тот случай, если от ударов кнута девушка очнется раньше времени. Дай бог, чтобы это было не так и она не пришла в себя. Да, лет пятнадцать, убеждается комиссар, пододвинув фонарь поближе и на коленях всматриваясь в лицо с полуоткрытыми остекленевшими глазами, уставленными в пустоту небытия. Запорота без пощады, как скотина, до смерти.