Осада
Шрифт:
А затем началось странное. Когда Карлсон прибыл в отделение, задержанных там скопилось уже тьма. Мат, галдеж, недовольные вскричи, чей-то почти детский плач – все смешалось в сумбурный рваный фон, какую-то нервную синкопу, от коей выть хотелось уже через минуту.
Милиционеры, приведшие Карлсона, не стали долго разбираться, их вытащили по рации обратно и погнали на Бунинскую аллею. Не стал особо разбираться и дежурный, составляя протокол задержания. При себе у Карлсона ничего особенного не было, забрали только мелочь, часы, шнурки от ботинок и ремень с мощной железной бляхой. Тут же запихнули в камеру. Народу было порядочно, Карлсон, затюканный поточным методом обыска и сортировки, не сразу вспомнил о необходимости представиться. Да впрочем, представляться было особо некому – в камере и так находилось около десяти молодых людей в возрасте от шестнадцати и до двадцати пяти лет максимум. Все растерянные,
Прошло часа три, камера заполнилась до предела. Вернее, выше всякого предела, в ней уже находилось человек двадцать, так что сидеть можно было только на корточках или по-турецки. Вытягивали ноги по очереди или подкладывали под чужие. Духота установилась страшная, несмотря на прохладу, веявшую из окна. От немедля заполнившейся параши поднимался невыносимый смрад. Кто-то потребовал сменить, но на шум только матюгнулись из коридора и сообщили, что скоро дадут пожрать. Кого-то вырвало от одной этой новости. На допрос пока никого не вызывали. Не спешили, или, будучи заняты другими делами, спешно доделывали их, чтобы уже затем приступить.
Начали только около девяти. Выводили примерно на четверть часа, требовали сознаться в экстремистской деятельности, разумеется били, следователей, как сообщили первые ласточки, было всего трое, так что канитель надолго. Последним повезет, если их и отдубасят, то уже очень усталые люди.
Первые испытание прошли, молчали, несмотря на побои, издевательства, угрозы самые что ни на есть непотребные. Гребли по алфавиту, вроде как, но потом оказалось, что нет. Первых брали из ранее не засветившихся, чтобы уж точно раскололись. Но так получилось, что в камере «пряников» оказалось всего несколько человек – трое или четверо, им еще раньше популярно объяснили, что первые семьдесят два часа надо пережить как на допросах в гестапо. Молчать, и терпеть стиснув зубы, молчать и терпеть при любых обстоятельствах, потому что главное – пережить эту КПЗ. Потом, что бы ни случилось, пришьют срок, нет ли, неважно, потом будет либо воля, либо СИЗО, но все легче. В СИЗО скорее всего, вообще бить не будут, уже незачем, а главное, после карантина, можно получить вещи, очухаться, осмотреться, получить советы от бывалых, тех, которые там очень и очень долго сидят….
Карлсон неожиданно для самого себя же заикнулся о своем возрасте, впервые решился раскрыть рот за все время, на него посмотрели несколько свысока: не повезло тебе, парень, таких имеют по полной программе. Словом, крепись. Дверь открылась, назвали его имя, фамилию.
– К следователю, – добавил безликий усталый голос. Дверь еще чуть приоткрылась, звякнув о металлический прут, Карлсон протиснулся в коридор, его быстро подхватили и поволокли от камер в другой конец коридора, к деревянной двери, измазанной в углу черной краской, на допрос. Вот тут и произошло странное. Возможно, менты, забиравшие его, слишком спешили, возможно, он попросту потерялся среди других прибывших с Бунинской аллеи. Поскольку его обвинили в разжигании межнациональной розни, призыву к насильственной смене власти, экстремистской деятельности – но ни словом не обмолвились о вчерашнем нападении на сотрудников правоохранительных органов. Словно, действительно приписали к общей куче задержанных. Он молчал, выслушав следователя, тот устало скривившись, поднял дубинку, несколько раз шарахнул Карлсона по шее, а когда тот встал, помощник, стоявший сзади, попросту сбил его с ног и несколько раз саданул ботинками по почкам. После чего снова поднял.
– Подписывай, – безлико произнес следователь, кивая своему помощнику. Тот взял дубинку, приготовившись бить. Голова гудела от ударов, воздух едва прорывался в грудь, странно, здесь он казался еще более спертым, нежели в камере. Карлсон молчал, его снова ударили по почкам, вынудив встать на колени и скрючиться от дикой боли. А затем поставили сызнова, толкнули к столу. – Подписывай, – повторил следователь.
Карлсон молчал. Но молчал лишь потому, что боялся словами своими разбить иллюзию, столь удивительным образом соткавшуюся. Ему показалось, что обвинение в экстремизме куда лучше, чем в нападении на мента. Ему казалось, что так он безлик и, следовательно, защищен спинами сокамерников, ожидающих своего часа или уже отмучавшихся, ползающих по полу, пытающихся остудить свою ноющую колющую, пышущую жаром боль. Что все, что произойдет с ними, случится и с ним, «а всех не посадите!», – этот крик запомнился, врезался в память моментально. Он уже слышал о том, что произошло возле станции легкого метро «Бунинская аллея», это вызвало с одной стороны гордость за своих, в кои-то веки поднявшихся против беспредела блюстителей покоя власти, а с другой, боязнь, как бы отместка не оказалась
– Будешь подписывать, мелкая …!? – рявкнул следователь, пихая протокол к Карлсону, тот сжался, но по-прежнему молчал, не двигаясь. Боясь пошевелиться. И тут же получил, несильно вроде как, дубинкой по затылку. Голова закружилась, из ноздрей потекла кровь, пятная протокол. Следователь матюгнулся, порвал бумагу и приказал швырнуть его обратно. Едва за ним захлопнулась дверь камеры, а из общей массы вызвали следующего, Карлсон потерял сознание.
Когда он очнулся, пошла уже утренняя проверка. Выкрикнули его фамилию, он ответил, первый раз менту, и снова заткнулся. Кто-то потребовал хотя бы прогулки, в ответ захохотали как задержанные, так и охрана. Карлсон очнулся окончательно, тут только заметив, что парашу переменили, и в камере немного посвежело. Кстати, и народу поубавилось – если раньше он мог только сидеть или лежать скрючившись, то теперь мог позволить себе вытянуть ноги. Проморгавшись, он осмотрелся – да контингент сократился на несколько человек, кто-то сказал, что часть не вернулась с допроса, видимо, раскололись, паскуды.
Тем временем, вспомнили про еду. Видимо, она все же полагалась с утра, а не только вечером, как говорили знающие. Стали разносить: миску баланды, крашеный кипяток, заменявший чай и толстую корку зачерствевшего хлеба. Но многим, после допроса с пристрастием и этого показалось много, иные блевали кровью, не успев проглотить первую ложку жидкого, безвкусного супа.
Карлсон сумел запихать в себя «завтрак», как ни сопротивлялся желудок. Немного полегчало. А потом снова начался допрос. Блевавших отправили первыми, и более их не видели, с остальными решили поцеремониться, и выводить не спешили, беря на измор. Благо, времени на то у ментов было предостаточно.
Первого вызвали Карлсона – к тому времени он оставался самым молодым в камере, а потому с него был особый спрос. Вытряхнули из КПЗ около полудня, к этому времени в камере напряжение достигло пика. В кабинете Карлсон сидел один с полчаса, время тянулось столь медленно, что ему показалось, будто уже наступил вечер, когда прибыл мучитель и без единого слова принялся бить резиновой дубинкой по ребрам. Бесстрастно и как-то абсолютно безразлично. Словно задание исполнял, не особо желаемое, но, тем не менее, необходимое. После чего потребовал подписать протокол. Тем же усталым голосом, что и накануне, казалось, следователь вообще не спал все эти сутки и только и делал, что бил и допрашивал.
Карлсон по-прежнему молчал, но уже по иной причине. Голова раскалывалась, слова не шли на язык, к тому времени, как следователь появился, ему стало казаться, что все происходит в каком-то ином месте, где именно, трудно сказать, но в том, что его куда-то перевезли – в СИЗО, в тюрьму, Карлсон не сомневался. Да и обстановка показалась ему совершено иной. В горле пересохло, он хотел попросить воды, но никак не мог этого сделать, язык не слушался, губы не разлипались. Наконец, ему удалось что-то пробормотать, следователь, ругнувшись, потребовал сказать тоже, но громче, Карлсон попытался, снова неудачно, удар по шее, он свалился и подняться уже не смог – туман скрыл и стол следователя, возле которого он лежал, заволок окружающие обстановку. Карлсон погрузился в его необъятную серость, казалось, ей не будет конца.
Потом резкий противный запах, пробирающий до последних закоулков мозга, выворачивающий рассудок наизнанку. Он дернулся и попытался подняться. Совершенно другое место. Чистое, белое. Он лежал на кушетке, рядом сидел какой-то чин в форме. Заметив, что Карлсон очнулся, он бросил ватку, что держал перед носом молодого человека в ведро и обернувшись, сказал негромко в приоткрытую дверь:
– Очухался. Можете забирать. Кстати, время у вас истекает.
Знакомое чертыхание, вошел следователь, молча вытащил Карлсона из лазарета, повел к дежурному. Как оказалось, никакого путешествия он не совершал, ибо сразу узнал место, где с него снимали отпечатки и заносили данные в базу. Здесь же ему вернули деньги, шнурки, ремень и ключи от дома, он долго пытался понять, что происходит, наконец, ему объяснили, что он может выметаться отсюда и дали на подпись протокол задержания. Карлсон, затрясшись от нежданной радости, расписался, стараясь, чтобы рука не дрожала, кажется там было написано, «претензий не имею», но это уже было неважно. Все было неважно, раз ему даровали самое ценное, что мог обрести человек – свободу. Иллюзорную, смешную, но тем не менее, свободу. Едва только он закончил рисовать завитки автографа, как дежурный выпроводил его на свежий воздух. Голова немедля закружилась, какое-то время он простоял, прижавшись к фонарному столбу. Наконец, его вырвало, и только затем смог от него оторваться и пойти – кажется, домой.