Осада
Шрифт:
– Дороги пустынны, но до поры, до времени. Контролировать ближайшие подъезды ОМОН еще может, но в дело постоянно вмешиваются беженцы, мародеры, и прочие. То, что завозится в Москву, подвергается в дороге серьезным испытаниям, равно как и водители.
– Они же все из МВД теперь.
– Да, но это мало спасает. За груз приходится бороться и с людьми. Что до железных дорог, там чуть проще, но вот киевское направление в районе Брянска перекрыто уже три дня. Товарняк сошел с рельсов. Две группы рабочих в сопровождении спецназа уже высланы, и уже обратились. В самом Брянске идут бои. Так что через город тоже ничего не проходит. Равно как перестало проходить из Европы. Видимо, это ответ на перекрытый нами газ.
– Это был ответ на недопоставки.
Он опять разговаривал не со мной.
– Последние новости, – наконец, произнес я. – Близ Бостона, в Новой Англии, легкомоторный частный самолет рухнул на кладбище. Причины инцидента неизвестны, но сам факт любопытен. Мертвые оттуда ушли, как вы понимаете, теперь настала пора новых мертвецов.
– А вы тоже бываете жестоки, Артем, – после долгого молчания, произнес президент. И отпустил, поняв, что удерживать бесполезно. Я вернулся к себе, некоторое время просто смотрел на бумаги, потом занялся документацией. Кто-то звонил мне по вертушке, потом я звонил кому-то: день прошел, а я все еще был жив. Это казалось странным, почти кощунственным. Но я по-прежнему не ощущал ничего. Лишь тупую боль от быстро заживающей раны – той самой, от оголенного провода с двумястами двадцатью вольтами. Около пяти отправился на Тверскую, встретиться с мэром, но тот успел выскользнуть и уехать во Владимир по каким-то делам, о коих не сумели рассказать даже его бесчисленные помощники.
Вернулся и снова занялся бумагами. В семь мне было приказано отправляться домой. Президент собирал пресс-конференцию, помогать ему должен был уже Балясин, так что во мне не было надобности. Нимало не удивившись, я отправился домой. Некоторое время просто бродил по квартире, потом спустился поужинать, пустые комнаты внушали неприязнь. Затем вернулся: слушал музыку, смотрел телевизор, и то, и другое быстро приелось, и я начал грызть себя вопросами.
Мне всегда казалось, с той самой минуты, как мы вдвоем с Валерией покинули квартиру Милены, что она не просто небезразлична мне, намного больше, я не сомневался, что люблю ее. И она отвечала мне тем же. Столь же старательно отвечала, всегда, ну или почти всегда. Размолвки ведь это нормально среди влюбленных. А Милена – в те времена я совершенно забыл о ней. Разве что госпожа Паупер напоминала, изредка спрашивая, словно забыв, что я уже расстался с младшей ее дочерью. Я был погружен в Валерию, в равной степени, как мне казалось, как и она в меня. Или она все же больше? Ведь когда Милены не стало, и я неожиданно начал бредить ей, бредить наяву, внезапно обнаружив в себе кровоточащую рану, не желающую заживать, она пыталась помочь мне. Наверное, я не понял ее. Ведь она переступала через себя – чтобы только остаться со мной. И лишь когда поняла, что Милены из меня не выбьешь, ушла. Сперва просто покинула. А затем отправилась туда, где я всегда буду ее помнить – не забуду хотя бы потому, что она присоединилась к Милене. Вот только боли по ее уходу, настоящей, подлинной боли, той, что сковала меня при виде мертвой Милены, так и не испытаю.
Неужели все это время я любил только ее одну: расхристанную, порочную, беспомощную, нежную и жестокую? Неужели так и не смог забыть, а когда она вернулась – всего раз, той, которой я мечтал ее увидеть, – враз свела с ума, затерев из головы все остальные и всех остальных. В том числе свою старшую сестру. Лишь вчера окончательно признавшую свое поражение перед младшей.
Я лег в постель, но мысли не давали покоя, крутились, перескакивая от Валерии к Милене и обратно. И лишь когда они прочно остановились на Милене, когда Валерия ушла в дымку воспоминаний, я понял, что сплю – тем самым сном мертвеца, который посетил меня вчера. И в котором, должно быть, меня ждала моя единственная.
95.
Лисицын не ждал звонка, он выбежал из ванной, где мыл руки после войны со смесителем. Звонил Леонид. По мобильнику, теперь приходилось отвыкать от общения через компьютер – Интернет умер окончательно и бесповоротно. Голос у Опермана был тусклый.
– Не в службу, а в дружбу, Борис, сходи ко мне в поликлинику, попробуй вызвать врача на дом. Я что-то из дому совсем не могу.
– Разумеется, я сейчас поеду. Тебя здорово прихватило? – Последние дни погода не баловала, то дожди, то ледяной ветер, Оперман же с детства часто простужался, по нынешним стрессовым временам подхватить какой вирус – легче легкого. – Температура высокая?
– Нет, в том-то и дело. Тридцать семь с половиной от силы, но держится, зараза, несмотря на анальгин. И спать все время хочется. Но не в том соль – я третий день не могу от туалета отойти. Съел кажется, что-то.
– Похоже на то. У тебя что-нибудь посерьезнее угля в аптечке есть? Фталазол или аналоги?
– Принимал, не помогает. И еще, извини, что взваливаю,… у меня еда заканчивается, купи какую-нибудь овсянку или творожную массу. И минералки побольше. Сам понимаешь…
– Да не вопрос, я отправляюсь. Хорошо, что позвонил, но мог бы и раньше обеспокоить. Со врачами сейчас сам знаешь как. Народу в городе куча, сплошь беженцы, уже пройти невозможно, – пока Борис разговаривал, он искал брюки и кожанку. – У нас часть корпусов отдали этой ораве, теперь выходить вечером страшно. Ну все, я побежал.
Он обулся, и выскочил из высотки МГУ к станции метро. От «Академической» он добежал пешком, куда быстрее, чем ждать вечно опаздывающий общественный транспорт.
Поликлиника оказалась забита страждущими под завязку; несмотря на грозное предупреждение: «Лица, без московской регистрации не обслуживаются», беженцев было множество, и где за деньги, где за товары, они просачивались в кабинеты, приводя в законное раздражение москвичей, оказавшихся в меньшинстве. Где-то в коридоре разгорелась потасовка, ей никто не препятствовал.
Лисицын протиснулся к терапевту Гуровой, которая обслуживала дом Опермана. Леонида она помнила, но насчет вызова тут же заметила:
– Да вы посмотрите, народу у меня сколько. Я не то что сегодня, в ближайшую неделю с ними не разберусь. И вообще, сейчас нам по домам шататься запретили, сами знаете, что творится.
Он настаивал, она отнекивалась, наконец, до Бориса дошло, он протянул тысячерублевую банкноту, врач снисходительно улыбнулась.
– Да, вы умеете найти подход к женщине. Не то, что некоторые, – и кивнула в сторону толпы, собравшейся возле ее кабинета. – Я заканчиваю прием в четыре, ну до половины пятого меня тут продержат, а потом я сразу к нему. Адрес я помню. Мне в соседнем доме еще к одному придется зайти… гм, сами понимаете, – и не попрощавшись, немедля скрылась в своей крепости. Лисицын поехал к Оперману. По дороге забрел в супермаркет, наполнить холодильник болящему, цены в нем, в отличие от студенческого ларька, где Борис обыкновенно отоваривался, неприятно поразили, надо было, конечно, сразу заскочить, да не сообразил. Но теперь не возвращаться же. Хотя, возвращаться… Борис вздохнул.
Сначала мэр распорядился прошерстить жителей МГУ и удалить иногородних, куда подальше, до второго января, нового срока начала учебного года. В первую очередь это касалось тех, кто прибыл издалека, и неважно, учить или учиться. Бориса сразу вызвали к заведующей кафедрой, та долго и муторно пыталась встать на сторону молодого преподавателя, получилось не очень, в итоге, Борис хоть и остался в общежитии, но на полулегальном положении. Посему он старался особо не светиться, а раз деньги выплатили сразу за три месяца простоя, то он просто залег на дно, окопался в своей квартирке в общежитии, и дальше учебной части, продмага и столовой не высовывался.