Ощупывая слона. Заметки по истории русского Интернета

Кузнецов Сергей Юрьевич

Началось все где-то в середине девяностых, когда слово «Интернет» знали особо продвинутые уроды, зато все — не исключая их — как завороженные смотрели «Pulp Fiction», «Trainspotting» и далее везде. Все бредили наркотиками и насилием — даже те, кто в жизни мухи не обидел, а всем наркотикам предпочитал пиво по пятницам. «Птюч» не влезал ни в одну сумку и означал не только журнал, но и клуб. Я писал в десять журналов сразу — потому что это было интересно и потому что я вдруг полюбил деньги еще больше, чем прежде. В результате до меня дошли слухи, будто кто-то из представителей химического поколения очень убедительно рассказывал, что Кузнецов сначала сидел на амфетаминах и потому писал очень много, а теперь пересел на кислую и пишет меньше, но зато лучше въезжает. Пользуюсь случаем сказать, что это, мягко скажем,

не совсем правда — например, в тот момент я еще не начал писать меньше, хотя все равно спасибо за признание моей въезжательности. В результате я — на паях со Славой Курицыным — попал в пелевинский роман в качестве одного из псевдонимов Эдика Дебирсяна, так что у меня время от времени интересуются про описанную на той же странице стиральную машину, тараканов и кучу детей. Раз уж об этом зашла речь, замечу, что версия Пелевина имеет столь же малое отношение к действительности, как и версия про амфетамины и ЛСД.

Короче, это было веселое время, и вспомнить его приятно — хотя бы потому, что я был на четыре года моложе, а еще больше — потому, что оно никогда не повторится. Вероятно, движимый ностальгией, прошлой весной я затеял в своей интернетной колонке — той самой, с которой начал рассказ, — проект «Девяностые», где с помощью читателей архивировал воспоминания об ушедшей прекрасной эпохе.

И вот недавно один читатель, скрывшийся под псевдонимом Гиви и указавший адрес на ganja.com, прислал мне слова песни некоего Мистера Кредо, в которой пелось что-то вроде:

Я смотрю в твои глаза И включаю тормоза, — В них сплошная темнота, Пустота и кислота. У тебя все впереди, Лучше завтра приходи: Будем нюхать порошок, Будет очень хорошо! (…) Очень страшные, поверь мне, Начинаются дела, Только для чего на свете Тебя мама родила? Не затем, чтоб ты курила Анашу и героин, А затем, чтоб ты дарила В этой жизни жизнь другим.

Песня, разумеется, абсолютно идиотическая, но Гиви как раз такие и любит. К тому же, вполне разумно, он считал эти стихи одним из воплощений того самого духа девяностых, о котором и шла речь. Без малейшего сомнения я эти стихи напечатал — и еще до захода солнца получил от своего редактора настоятельную просьбу впредь на вверенных ему и мне страницах воздерживаться от любого упоминания наркотиков. Письмо, впрочем, все равно напечатали.

Как профессионального журналиста, меня не очень огорчает цензура. В конце концов я всегда знал, что у каждого издания есть профильные темы и, напротив, темы крайне нежелательные. Думаю, даже для «Птюча» я смогу придумать тему, которую мне завернут: например, академический разбор какой-нибудь классической симфонии… другое дело, что я такое и написать не смогу. Итак, меня огорчает не столько цензура, сколько ее внезапное усиление. Еще вчера типа было можно, а сегодня вдруг нельзя. Невольно начинаешь беспокоиться за завтра.

Потому я позвонил в редакцию и спросил, что, собственно, случилось. Чем, собственно, редакции не понравился стишок, по большому счету призывающий к здоровой жизни и отказу от наркотиков? Мне объяснили, что просто изменилась редакционная политика — и это касается не только меня, Гиви и Мистера Кредо, но всех-всех-всех.

Можно гадать, почему изменилась редакционная политика: может, появился богатый спонсор, который сказал: дам вам денег, но только чтобы ни-ни. Может, появились люди в штатском и попросили сократиться. Может, они ограничились звонком. Может, вообще ничего не было.

На самом деле все это неважно. «Изменение редакционной политики» означает, что те девяностые, о которых я писал в своем «проекте» и в начале этой статьи, завершились не только в календаре. Это означает также, что время безграничной свободы в Рунете постепенно уходит. Где-то сносят архивы музыки в mp3-формате, где-то отказывают в хостинге эротическим ресурсам, где-то не дают даже упоминать наркотики… Дух времени меняется на глазах, и в памяти невольно встают рассказы, как почти одновременно кончились шестидесятые годы в России и Америке.

Эта аналогия, однако, не лишена приятности. Потому что если времена действительно повторяются с периодом лет в тридцать, то в двадцатых годах нового века жить опять станет веселей. До окончательно скурвившегося к тому моменту Интернета, конечно, никому дела не будет — но авось уже придумают какую-нибудь другую техническую штуку.

Мы еще очень молоды, и многим из нас тогда не будет даже пятидесяти. Так что — подождем.

Как я уже писал, с момента возникновения в «РЖ» авторам всегда предоставляли почти полную свободу, будь то в статьях или в гостевых книгах. Отсутствие цензуры было принципиально важно как для сотрудников журнала, так и для его идеологов. Поэтому запрет на публикацию любых материалов, где упоминаются психоактивные вещества — включая рецензии на «Низший пилотаж» Баяна Ширянова, — оказался для всех полной неожиданностью. Более того, некоторые тексты, опубликованные в «РЖ» ранее, были перемещены со старых адресов и выброшены из базы местной искалки, так что найти их стало фактически невозможно. Во всем этом была некоторая половинчатость — например, интервью с Баяном Ширяновым, взятое Горным и Паркером, убрали из «РЖ», но его можно найти на том же сервере по адресуgolden/gorny.htm.

Причиной запрета называлось появление спонсора, который просил, чтобы про наркотики не было ни слова, но в кулуарах говорили, что просто однажды Глеб Павловский заглянул в «РЖ» и попал на статью о наркотиках. Глеб Олегович поморщился и сказал Лене Пенской: «Что-то у вас много про наркотики…» Введение цензуры стало одной из причин конфликта с руководством «РЖ» редактора «Круга чтения» Бориса Кузьминского, небольшого поклонника наркотиков, но человека жесткого и принципиального. Со скандалом ушел из журнала Андрей Мадисон, опубликовав перед уходом желчную статью, снятую через несколько часов. Не все, впрочем, были недовольны. Так, Ваня Давыдов, по словам очевидцев, говорил: «Да вы должны радоваться, что работаете в» РЖ»!Через полгода во всей прессе установится тот же православно- фундаменталистский идеологический режим, а у вас есть фора — вы уже сейчас работаете в условиях новой России». Как всегда, не ручаюсь за дословную передачу, но радостную интонацию воспроизвожу верно и не без злорадства: несмотря на путинскую нелюбовь к свободе слова, жесткий идеологический режим установлен пока еще не всюду — хотя прошло куда больше полугода.

То, что я продолжил сотрудничество с «РЖ» даже после введения цензуры, во многом объяснялось концепцией смены времен, изложенной в статье. Я считаю, времена меняются не сами, а когда меняются люди. Когда редактор, желая перестраховаться, не берет рискованную статью, а автор — для перестраховки — ее не пишет. В отличие от своих более молодых друзей я застал кусок советских семидесятых и хорошо помнил и либеральный конформизм, и псевдодиссидентскую нетерпимость, которые, я уверен, являются двумя сторонами одной медали. Условно говоря, когда один человек говорит другому «я не буду с тобой срать на одном поле», он оставляет это поле в распоряжении второго — и поле довольно быстро превращается в сортир. Возможно, тот самый, в котором Путин грозил замочить террористов. Мне же, по старой памяти, не хотелось способствовать превращению «РЖ» в подобное заведение, и по мере сил я старался препятствовать процессам осортиривания.

Мне казалось — и кажется, — что позиция «я с этими людьми на одном сервере хоститься не буду» приводит к эскалации конфликта и радикализации позиций участников. По мне, лучше находить точки пересечения, чем линии размежевания. Я хорошо помню дух семидесятых с их склоками, неподаванием рук и — одновременно — бесконечными компромиссами и стараюсь держаться от этого в стороне. Применительно к «РЖ» моя позиция была четкой: «Я отвечаю за свои тексты, а за то, что написал «Ваня Давыдов», отвечать не буду». Конечно, эта позиция может меняться — и в случае «РЖ» она была возможна потому, что одновременно со мной внутри этой структуры существовало немало порядочных и идеологически близких мне людей: всегда были издания, где я не согласился бы напечатать мой текст даже без единой купюры.